Господин изобретатель. Часть II (СИ)

– Дышло слетело, уперлось в землю и бричка ваша полетела кувырком. Бричка вдребезги, не отремонтировать, разве что колеса еще сгодятся куда. – ответил ротный, рассматривая что творится на позиции. – Француз (так ротный Захариоса обозвал) собрал свои манатки и уехал, остальные тоже пошли к экипажам. Вон конный сюда скачет.

Адъютант остановился у ротного и спросил о людях и повреждениях. Ротный отрапортовал, что слетело дыщло у брички, сама бричка разбилась вдребезги, люди живы, одну лошадь пришлось пристрелить, пулемет цел. Конный адъютант развернул коня и поскакал докладывать. Пока он выслушивал доклад ротного, я пошевелил ногами – все работает, значит, слава Богу, позвоночник не перебит, а вот одна рука, правая, пострадала – любое движение вызывает резкую боль и похоже, что сломана ключица, это как минимум, потому что отдает еще и в плечо.

– Господин штабс-капитан, прикажите вашим людям вместе с кучером осмотреть упряжь – отчего там свлилось дышло, – попросил я ротного, для исключения постороннего вмешательства «темных сил». И еще, похоже у меня сломана рука, есть ли у ваших людей с собой бинты или, может быть, есть где-нибудь рядом фельдшер. Можно ли его позвать сюда, мне надо зафиксировать руку.

Бинтов не оказалось, фельдшер есть в селе Ржевка. Солдаты принесли уже снятую упряжь. Один из них сказал:

– Сдается мне, вашскобродь, что гужи подрезаны были, вот здесь поболе, а здесь помене, вот когда кучер на полном скаку поворачивать стал, оне и лопнули, – сказал солдат крестьянского вида, показывая мне упряжь, где явно были видны следы пореза с ровными краями, а потом – разлохмаченные, неровные, там где гужи лопнули.

– Подойди, ка сюда, братец, – позвал я кучера, сидевшего с отрешенным видом под березой к которой была привязана уцелевшая лошадка, – скажи, пожалуйста, ты сегодня никуда не отлучался от брички?

– Никак нет, вашскобродь, – отвечал кучер, подойдя поближе, – только покурить отошел к генеральским кучерам, сажен на тридцать, где генеральские коляски стояяли. Лошадки мои табачного дыма не любят, вот особенно эта, которую убили, со звездочкой во лбу, его не любила.

Понятно, значит, полчаса, не меньше, лясы точил, а за это время подойти к коляске и острым ножичком подрезать упряжь, сделав вид, что похлопал по мордочке симпатичных лошадок, дело немудреное.

– А кто-нибудь крутился возле коляски? – спросил я кучера.

– Да там много кого ходило – и солдатов, и статских, всех не упомнишь.

– Господин штабс-капитан, не забудьте отразить в рапорте все, о чем мы говорили про упряжь. Прошу ее хранить у себя – это важное вещественное доказательство, завтра, крайний срок – послезавтра к вам приедут расследовать обстоятельства аварии, прошу рассказать следователю все обстоятельно и подробно и порезы на упряжи показать. А теперь, братцы мои, перевязывайте меня холстиной потуже. Я положил кисть руки на противоположное плечо, прижал локоть к грудной клетке и солдаты меня туго забинтовали разорванной на полосы холстиной, которой мы укрывали пулемет, пока ехали. Я велел везти себя в Военно-медицинскую академию, благо по пути, на Выборгской, для чего у командира батареи взяли подрессоренную бричку. Он, было, не хотел давать личный экипаж, но, когда ему сказали, что нужно отвести того штатского, а ныне надворного советника, который на испытаниях бомбу из-под генералов достал, офицер сам приехал на своей бричке и пришел узнать про мое здоровье.

Мы поехали в Петербург, и, если по грунтовке еще было ехать сносно, то, когда выехали на мощеное булыжником шоссе, – от тряски в месте перелома возникла сильная непрекращающаяся боль, стало совсем плохо. В полубессознательном состоянии меня доставили в приемный покой, вышел дежурный хирург, подтвердил мой диагноз, успокоил, что других переломов нет, но возможен ушиб внутренних органов и скорее всего, сотрясение мозга, так как я точно минут пять-семь был без сознания. Мне сняли самодельные холщовые повязки, сняли сюртук, разрезав его рукав, я сдал ценные вещи – орден, брегет, портмоне. После ввели морфий, наложили шину, перебинтовали и отправили в палату, сказав, что утром придет профессор и решит, что со мной делать.

Профессор сказал, что надо делать операцию, судя по всему, обломки ключицы разошлись, не исключены и мелкие фрагменты, которые надо будет убирать. Согласен ли я на операцию?

– Конечно, согласен, куда деваться… – согласился я безоговорочно, надеясь, что все же под наркозом будут оперировать, а не по живому «а ля Анатоль Куракин»[64]. – Только доложите генералу Обручеву, дежурный по Главному Штабу соединит с его адъютантом и скажите, что нужен следователь, так как есть следы диверсии, подтвержденные свидетелями.

Профессор, а он, вроде не узнал во мне того штатского выскочку, которого некоторое время назад «осадили» на заседании Совета, тем более, что еще до Пасхи я отпустил усы, а бороду сбрил, обещал все сделать после операции.