Господин следователь. Книга четвертая

Еще одна версия… Хм… А ведь нет у меня больше версий. Деньги или земля? Да не смешите меня. Какие деньги? А земля, по сути, хотя и поделена между едоками, принадлежит всему обществу и мужики на ней не хозяева.

Что ж, если версий нет, так и не надо. Будем докапываться до сути.

Избрав в качестве допросной комнатку писаря, отделенную от остальной избы перегородкой, уселся за стол, разложил бумаги. Можно работать. Да, еще предупредить народ, чтобы не болтали и не мешали.

Первым на допрос мне доставили Тимофея Ларионова. Здоровенный малый — ростом почти с меня, усевшись на табурет, ответил на все установочные данные — фамилия и имя, возраст, сословие и вероисповедание, а потом угрюмо заявил:

— Ваше благородие, пиши — батю я убил.

За деревянной перегородкой, где квартировали остальные члены нашей выездной оперативно-следственной бригады, наступила тишина. Даже доктор, увлеченно читавший какую-то книгу (может наставления по бальзамированию или историю отравлений?) притих и перестал шелестеть страницами. Слушают, интересно им.

— Отрадно, что вы решили сделать признание, — похвалил я подозреваемого. Надо же мне расположить к себе человека, правильно? — Жаль, что сразу не явились к властям с повинной, но об этом чуть позже… Итак, почему вы убили своего отца?

— Я отделиться хотел, — сообщил Тимофей с таким видом, словно я должен знать — что такое «отделиться».

Откуда мне такие тонкости знать? А, вспомнил. Картина же есть про дележ имущества. Правда, там два брата добро делят, но смысл все тот же.

— Отделиться, отселиться от отца и матери, так?

— И пай земли свой хотел. Вон, Фирс-то отделился, а я чем хуже? Я что, бате своему неродной?

— Значит, Тимофей Паисиевич, вы утверждаете, что убили отца из-за его отказа дать вам земельный пай?

— За то и убил, — горько вздохнул Тимофей. — Вот этими вот руками.

Положив обе руки на стол, словно приглашая надеть еще несуществующие здесь наручники, сказал:

— Вяжите меня. Грех я великий совершил, ибо заповедал Господь: «Почитай отца и мать; и: злословящий отца или мать смертью да умрет». — Закатив глаза, Тимофей выдал еще одну цитату: — Кто ударит отца своего, или свою мать, того должно предать смерти.

Эх, ну только что передо мной сидел вполне нормальный человек. А теперь его на Писание пробило.

Чистосердечное признание — это славно. Это просто замечательно. Вяжем мужика и везем в город, а свидетелей потом вызовем. И к вечеру, ну, пусть завтра, ближе к утру, окажусь дома, а там Нюшка приготовит что-нибудь вкусненькое. И спать улягусь на мягкую постель, а не на жесткую лавку.

Вот только, я засмотрелся на кулаки парня. Крепкие, конечно, здоровые, но что-то меня в них смущало. Неправильные кулаки для убийцы. А вообще, зачем он начал цитировать? Не поздновато ли вспоминать Библию? Такое впечатление, что человек сам себя начал накручивать. Зачем?

— Кулаком, стало быть, вы его и убили? — решил уточнить я.

— Не хотел я его убивать, случайно вышло. Поссорились мы. В сени вышли, батя меня в челюсть вдарил, а ему в ответ. Сам не понял, как вышло. Ударил раз, а батя упал, с лестницы брякнулся, шею сломал.

— Так били-то вы его кулаком? Которым? Правым или левым?

— Кулаком, а чем же еще? — удивился крестьянин. Согнув правую руку, сжал ладонь в кулак и продемонстрировал: — Вот, этим вот.

Слегка повысив голос, я позвал доктора:

— Михаил Терентьевич, вы на месте? Если не сложно — зайдите ко мне.

Федышинский тотчас же появился в комнатке. Слышал ведь все, ему самому любопытно, но медикусу нужно проявить свой характер.

— Ну-с, господин следователь, зачем звали? Что вам угодно-с?

Ухватив руку Тимофея, показал ее доктору и попросил:

— Ваше высокородие, гляньте на орудие преступления. Подследственный уверяет, что отца он убил кулаком. А мне в это почему-то не верится.

Федышинский бесцеремонно ухватил кулак крестьянина, словно это была рука очередного трупа. Посмотрев, фыркнул и отпустил конечность у мужика.

— И правильно, что не верится, — заявил доктор. — Даже если допустить, что удар был нанесен кулаком — в чем я сомневаюсь, то на кулаке, от такого удара, остались бы повреждения — ссадины или хотя бы царапины. Времени прошло совсем мало, механические повреждения кожи не успели бы затянуться. А здесь кулак чистенький, безо всяких следов. Если бы в кулаке был кастет зажат, тогда еще можно поверить, а так — нет.

— Нехорошо Тимофей Паисиевич врать, очень нехорошо, — покачал я головой. — Понимаю, что ты стараешься кого-то спасти, но не получается у тебя. Врать не умеешь. А ты теперь и сам срок заработал — за недоносительство, за укрывательство, а теперь еще и за попытку помешать следствию. Так кого от каторги-то спасаешь?

— Никого не спасаю, это я батю убил, — упрямился Тимофей. Подумав, радостно брякнул: — Была у меня свинчатка, запамятовал я. Точно, свинчаткой бил. Пиши, ваше благородие — свинчатка была зажата, ей и убил.

Я подпер подбородок собственными кулаками, посмотрел на мужика, стараясь, чтобы взгляд был как можно жалостливее. Вздохнул:

— И опять ты врешь. Я же тебя спрошу — где свинчатка? Ответишь, что выкинул?