Госпожа

– Мама, как вы себя чувствуете?

Ксения Андреевна отпила совсем немного и, не отвечая на вопрос, попыталась заговорить строгим голосом, что у нее получилось весьма неубедительно:

– Володя где?

– На дворе, там уголь привезли, он его от дождя закрывает.

– А Боря?

– В огороде, яму под виноградную золу копает заранее, чтобы потом ее на зиму туда уложить. А то потом по холоду придется землю долбить как в прошлом году.

Эти вопросы сейчас имели скорее символическое нежели реальное значение того, что Ксения Андреевна по-прежнему пытается быть в «курсе всего» и держит руку на «пульсе жизни» семьи сына. Однако она была настолько слаба, что даже такие символические усилия отняли у нее слишком много сил, в результате чего Ксения Андреевна вновь погрузилась в полузабытье.

1917 г.

После отъезда хозяев и бегства прислуги барский дом некоторое время стоял совершенно необитаемым. Вокруг едва ли не все также уцелевшие барские усадьбы беспощадно грабились, растаскивались по бревнышку и кирпичику, сжигались, а подшиваловцы все никак почему-то не могли решиться. Все же надо признать не было у потомков крепостных Римских-Корсаковых этакой всеобщей ненависти к своим господам. Отдельные мазурики, конечно, были не прочь поживиться барским добром, но таких насчитывалось немного и они побаивались «вылезать» без поддержки большинства. Тем временем в деревне с фронта все больше прибегало дезертиров, распропагандированных большевиками или эсерами. И чем их больше становилось, тем сильнее они подбивали односельчан не сидеть «сложа руки», а идти грабить имение. Старики в основном противились – не дай Бог господа вернуться, отвечать придется. Эти колебания продолжались почти до конца года, когда из Питера пришло известие, что там власть взяли большевики. Фронт окончательно рухнул и почти все воевавшие подшиваловцы, многие с оружием, возвратились домой. Именно фронтовики и составили большинство в созданном местном органе власти, подшиваловском сельсовете.

Вернулся домой и отец Ксении, без наград, но дважды раненый и с изрядно подорванным здоровьем – нигде не умел жить Петр, ни в мирной жизни, ни на войне. Он и раньше-то к хозяйству особой рачительности не имел, а тут вообще отвык от оного. А на отхожий промысел идти у него уже и здоровья не доставало, да и желания тоже. Он вообще почему-то рассчитывал, что дальше у него получиться жить, вообще тяжело не работая. Так что по дому и на огороде по прежнему в основном пласталась мать, ибо Ксения тоже и в земле ковыряться и под корову садиться не собиралась. Она считала, что на то имеет полное моральное право, ибо в последние годы только благодаря ее помощи семья могла неплохо существовать в сравнении с односельчанами.

Незадолго до Рождества по деревне прошел слух, что сельсовет вот-вот примет решение о национализации, то бишь, об официальном разрешении на грабеж имения. Сельсоветчики боялись, что из города приедут представители новой власти, имение опечатают и заберут в казну. Сельсовет состоял в основном из сочувствующих эсерам, скептически относящихся к власти большевиков. Все понимали, что поровну разделить барское добро вряд ли получится, скорее всего каждый будет хватать как можно больше. Немецкая часть деревни к этому «мероприятию» не привлекалась. Во-первых, ещё их далекие предки «баронской палкой» были отучены брать чужое, во-вторых, то было в определенной степени справедливо, ведь немцы не воевали, не бедовали последние годы, и главное… Главное, не их предки столетиями горбатились на Римских-Корсаковых, преумножая их богатства.

Ксения в этой ситуации сориентировалась мгновенно и стала энергично озадачивать отца:

– Тятя, на послезавтра назначили имение грабить, слышал?

– Ну, слышал… и мы пойдем. Может и нам что обломиться. Да, ты и знаешь, что где там лежит, покажешь, – отец явно до конца не прочувствовал момента.

– В том-то и дело, что знаю. Как стемнеет запрягай лошадь, надо в имение ехать пока там еще все цело. Через черный ход зайдем, я знаю, как можно дверь открыть. Возьмем самое дорогое пока все не растащили.