Государь всея Руси

— Они, буде, и отплатят... А иные? Уверовав в свою безнаказанность, чем учнут платить иные милостивому и великодушному государю?

   — Ах, государь, сейчас нет времени для силлогизмов! Палач не станет мешкать. Пошли кого-нибудь и вели остановить казнь. Ещё не поздно... Умоляю тебя, государь! Мы, убогие, ничтожные рабы твои, повиты злом от головы до пят... Но ты, господин наш, пастырь наш, не уподобляйся нам, не прилагай своего зла к нашему злу.

   — Ты дерзок! — вспыхнул Иван. — Ты вельми дерзок, Иван Петров! С недавних пор ты стал всё чаще забывать своё холопье место! Так я введу тебя в память, Иван Петров!

   — Государь! — взмолился Челяднин. — Ещё немного — и будет поздно!

   — Хорошо, — резко, вдруг изменил тон Иван. — Пусть нас рассудит святой отец. Он мой духовник, я послушаюсь ему и поступлю по его слову. Скажет он, что там, на торгу, сейчас свершается зло и я беру на душу тяжкий грех душегубства, — я повелю остановить казнь и склоню свою повинную голову пред Господом в покаянных молитвах. Скажи же, святой отец!

   — Скажи же! — воскликнул и Челяднин с мольбой и надеждой.

Ни единая жилка не дрогнула на лице Епифания, он даже глаз не поднял, только пальцы, перебиравшие чётки, стали двигаться чуть медленнее и в них появилась какая-то жестокая, впивчивая цепкость.

   — Вечное и бренное, доброе и злое... — И голос его тоже был впивчивый, жестокий. — Кто научил вас, что меж ними положена незыблемая грань? Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их невозможно разъяти. Посему — несть добра, что чисто, аки алмаз, и несть зла, что черно, аки угль. Люди издавна знают о том, посему и установили законы. «Закон бо предтеча был и слуга благодати и истине», — нарицал вечнодостойный памяти митрополит Иларион[220]. И кто преступает законы, принятые всеми, тот преступник. Несть добрых и злых. Есть преступающие законы и блюдущие их. И всякую ветвь, не приносящую плода иль приносящую худой плод, как писано, отсекают и ввергают в огнь.

   — А милосердие?! — вскричал поражённый Челяднин. — Наше христианское милосердие, коему и ты, служитель Бога, должен научать людей?! Господь наш рече: оставляйте человекам согрешения их, и вам оставит Отец наш Небесный согрешения ваши.

   — Мы, служители Бога, призваны научати и научаем сему паству, но не пастырей, коих поставил и вразумил сам Бог, — невозмутимо ответил Епифаний. — Исайя-пророк нарицает: Господь глаголет: «Аз ставлю князей, ибо они священны, и аз руковожу ими». Разумей же разнство пастырю и пастве и, разумевая, памятуй: добродетель не в милосердии и великодушии, а в исполнении закона. Зло свершится не там, у Лобного места, а здесь, ежели государь отступит от закона и явит свою милость, ибо, помиловав троих, он развратит шесть, помиловав шесть, развратит двенадцать и будет принуждён карати уже двенадцать. Милосердие умножает жертвы. Ты сего хочешь, вопия о милосердии? Умножения жертв? Но егда они умножатся, ты возопишь о жестокосердии и снова будешь причетати себя к милосердным и праведным. Но несть правды вне закона, несть! И да пусть свершится он, во имя истинного милосердия и справедливости, и пусть не будут благоденствовати тые, кои искусней других умеют причитати: «Помилуй!»

5

Побег Заболоцкого и Ярого и казнь троих Заболоцких подлили масла в огонь. И хотя пламя так вот прямо, открыто ещё не полыхнуло, но теперь уже всем было ясно, что зачинается великий пожар усобицы — страшный, грозный пламень, который никого не обойдёт стороной, потому что теперь некуда спрятаться от него и нету теперь рубежей, за которые пламень этот не мог бы проникнуть: Русь едина, множество домов перестроено в один дом, и пожар в таком доме опасен для всех.

К тревоге добавилось ожидание. Ждали, где в первую очередь полыхнёт? Одни — ждали покорно, томительно, бездеятельно, не зная, что можно ещё делать, кроме как ждать и готовиться к самому худшему, другие — выжидали затаённо, терпеливо и расчётливо, истиха, осторожно разворашивая тлеющий огонь. Ждал и Иван. В нём всё крепче утверждалась мысль, что побег Заболоцкого и Ярого — это вызов ему, вызов дерзкий и тонко продуманный. Если бы он растерялся, пал духом, не ответил на него — так, как ответил, — то думалось ему, крамола уже б вылезла из потаённых нор и начала свою свистопляску. Теперь, показав крамольникам свою решительность и твёрдость, он ждал их дальнейших шагов, и тем временем зорко и неусыпно выискивал, где таится очаг, где вызревает самый опасный гнойник крамолы Занимался этим Сыскной приказ, наводнивший своими тайными послухами и доводцами всю Москву, а и не только Москву: стекались в приказ тайные доносы со всей Руси, от Нижнего Новгорода до Великого.

Почти каждое утро являлся во дворец, прямо в царские покои, начальный дьяк приказа Самойло Михайлов с длинным списком, где чёрным по белому было прописано всё, что добыли соглядатаи в разных концах Руси, и начинал неспешно вычитывать, кратко истолковывая каждое сообщение: