Государь всея Руси

   — Ох, да что зыркаешь-то? Ажно нутро всё сжимается от твоего зырканья. Нешто на чужую жену так-то зыркают?

   — Эк и дуры вы, бабы, — смеётся скоморох. — Одно у вас на уме! Да не боись: мне твоейные заразы[112] нипочём не нужны. Я об ином думаю... Сдаётся мне, что у тебя, молодица-голубица, ещё есть нужда...

   — Ох, да какая же? — пугается молодка.

   — Мужней-то давно стала?

   — Ох, давно... Почитай уж четыре годочка.

   — А зарода всё не было?

   — Ох, всё не было...

   — А мужа-то милуешь?

   — Ох, милую...

   — Не скупишься?

   — Ох, не скуплюсь...

   — А он тебя милует?

   — Милует, — вздыхает молодка, — да не шибко.

   — Восе и нужда. Гляди сюда: восе трава, зовётся какуй. Растёт по березникам, синя, а иная пестра, а корень, вишь-ка, надвое: одно — мужичок, а другое — женочка. Коли муж жены не любит, надобно дать женочку — станет любить. А женочка, вишь-ка, смугла. А коли жена мужа не любит, надобно дать мужичка. А мужичок, вишь-ка, бел. Тебе женочка потребна.

   — Да у меня... Ох, Господи! Денег-то у меня нет более, — чуть ли не до слёз огорчается молодка.

— Перстень у тебя, гляжу, серебрян да бирюза в ём... Не больно добрая, однако возьму, так и быть.

Молодка, не раздумывая, стаскивает перстень с пальца: она ведь женщина, а женщина со счастьем не торгуется.

2

Утро — самая толочливая пора на торгу. Утро — это прилив. Бесконечные людские потоки накатываются и накатываются на торговую площадь, как вода в половодье. Они заполняют все ближние улицы — Варварку, Ильинку, Никольскую, захлёстывают Зарядье, растекаются по всему Китай-городу и, только дойдя до его стен, останавливаются перед ними как перед запрудой. И несколько часов кряду, не утихая, это огромное людское море бурлит и волнуется, вбирая в себя всё новые и новые потоки, и кажется, что оно вот-вот сокрушит сдерживающую его преграду и разметнётся ещё шире, заполонив весь город, но в самый последний момент какая-то сила усмиряет его, напор его ослабевает, и оно начинает медленно, поначалу еле заметно, а потом всё быстрей и всё зримей отступать, откатываться назад. Это — отлив. Время — к полудню, к обеду, и большая часть покупателей, сделав или не сделав свои покупки, покидает торг, торопится домой... Новые явятся сюда не раньше, чем закончится послеобеденный опочив, отказаться от которого горожанина может заставить разве что стихийное бедствие, и торг, избавившись от своей избыточной силы, которую унесла с собой отхлынувшая волна, временно притихает. Меньше слышно теперь и лихих зазываний, и всесветной божбы, и тягучих, настойчивых споров торгующихся: все теперь — и продающие, и покупающие — как по какому-то тайному уговору вдруг умеряют свой пыл и перестают наседать друг на друга, словно для того, чтоб перевести дух перед новой схваткой, которая неизбежно продолжится после полудня. Всё теперь пущено на самотёк и движется в основном силой разгона, который был набран за утренние часы, а если подталкивание и продолжается, то без прежней завзятости, с ленцою, впрохвал... Теперь торг напоминает изрядно потрудившегося человека, который позволил себе расслабиться, передохнуть, и эта расслабленность, эта короткая передышка явно приятна ему и необходима, потому что, помимо того главного, чем торг живёт повседневно, есть у него и нечто своё, сугубое, присное — заботы, потребности, прихоти самого торгового человека.

Когда подходит это время — предобеденное — и в торговле наступает спад, торговый человек даёт себе послабку. Теперь можно и калач съесть, и к квасной кади наведаться, а при великой охоте и в кабак смотаться — хлебнуть полпива, и только полпива, ибо питьё покрепче враз отохотит от дела. Что уж тогда за торговля на хмельную голову?!

Конечно, есть у торгового человека заботы и поважней: и товар ходовой стараться не упустить, и к ценам прислушиваться, потому что они переменчивы, как погода, — всегда нужно быть начеку, чтоб не проторговаться; и когда он даёт себе послабку, он тоже не вне этих забот, но тогда отступает главная — забота о том, чтобы продать, а это и есть послабка.

Когда народ как волна — торговцу и в гору глянуть некогда. И это не только состояние, это и внутренний закон. Торговать, так по сторонам не зевать — вот его словесное выражение. Но когда наступает это пустое, леностное время, тогда можно позволить себе всё — и по сторонам поглазеть, и язык почесать — перелить из пустого в порожнее, да и просто побалагурить, позубоскалить, перекинуться с соседями скоромными шутками, а коль душа жаждет иного, так можно и самой мудрёной гово́рей потешить себя: всякие водятся тут говоруны, на любой выбор, и уж чем-чем, а разговорами торг преизобилен. Тревоги, горести, сомнения, надежды, восторг и радость, протест и недовольство — всё это неудержимо выливается в разговоры, и нет у московита занятия любимей и постоянней, чем эти неизбывные разговоры. Они — извечная его отдушина, его спасение и благодать.

Бывает, как затеят — сам чёрт уши заткнёт, а бывает, что и ангел заслушается. Но чаще — просто турусы на колёсах.