Государь всея Руси

Разбитной, молодецки задорный коробейник, тоже давший себе послабку, от нечего делать задирает у Лобного места палаточников:

   — Эй, рухлядь-трухлядь! Слушай, чего скажу!

   — Ступай себе, — лениво говорят ему. — Наслушались уж!

   — Скажу, чего не слышали ещё!

   — Всё уж слышали... Не басурмане, поди.

   — Всё, да не всё! — не отступается коробейник. — Вот крест-то на Ивана святого — как воткнули? Кто знат, а?!

С десяток голов непроизвольно поворачивается в сторону кремлёвской колокольни. Долго, молчаливо смотрят на её вознёсшийся к самому небу купол, подернутый золотистым туманом, — соображают. Наконец самый сообразительный прерывает молчание:

   — Взяли да и воткнули. Вот как!

   — Как — взяли?! — глумливо выпендривается коробейник. — Что, буде, наклонили и воткнули? Высочень-то кака! Поглянь-но! Ажно голова отламывается!

Головы мужиков снова задираются к небу. Молчание длится ещё дольше. Коробейник торжествующе ждёт.

   — Ладно, сказывай — как? — сдаются мужики.

   — Ишь-ка, сказывай! Я за то плату беру...

   — Гли-ка нань! — изумляются мужики. — Никак, избезумил ты, парень? Не то свинья тебя родила!

   — Кабы свинья, я брал бы помоями!

   — Нахал ты, парень, медяное чело! — берут его мужики в работу. — Пришёл незван, поди негнан!

   — Недран! — подправляют угрозливо. — Не то получишь киселя!

   — Эх, дурьё-ветерьё, по лесу бежало, лесу не видало! Мне-то что?! Ноги, поди, не взаймы взял. А вот вам все мозги теперь вывернет, понеже неотступно гадать о том будете.

   — Ступай, ступай, ялыман! Поищи дураков в Туле, они там сидят на стуле!

   — Вы мне ещё челом в ноги ударите, чтоб я вас от того дзыка избавил! Токмо я тогда возьму вдвое! — предупреждает коробейник и горделиво удаляется.

Мужики, проводив его победными взглядами, на какое-то время успокаиваются, но, помолчав, почесав в раздумье бороды и затылки, вновь задирают головы.

   — Леший его знат, как его туда воткнули?!

   — Не на нашей памяти то было, что теперь гадать! Как воткнули, так и воткнули.

   — Так любопытно же! Вот бестия, разор его разори! Теперь непременно возьмёт вдвое!

   — Надобно было спросить, которую он плату хотел? Буде, сложились бы...

   — Да забудьте! Нешто за такое платят? Мне, буде, любопытно знать, отчего у баб бороды не растут? Так нешто стать за то деньги платить? Или вот иное: отчего огонь всегда горяч, а вода всегда мокрая? Или вот ещё: отчего ржа серебро не ест? По миру пойдёшь!

   — Серебро — чёртово ребро! А бороды у баб оттого не растут, чтоб их от нас, от мужиков-то, отличать можно было.

   — А рожь-то опять вздорожала. Чем теперь баб кормить?

   — Монастырь у тебя, что ли, бабий?

   — Мать у меня вдовица, да жёнка, да четыре отроковицы...

   — Монастырь!

   — Хлеб до рук доедают...

   — Баб, сказывают, как кур, побольше в темени надобе содержать, тогда они корма поменее потребляют.

   — Дык таде они и не несутся.

   — Они всяко не несутся. То ж бабы!

   — Я табе про кур...

   — А я про баб. Яйца им всё, однако, не нести, а корму станут потреблять поменее, коли в темени сидеть будут.

   — Что ты, мил человек, бабы шибко пужаются темени. Голосить учнут...

   — Братцы, буде, пойти поискать сего балахвоста?

   — Пригрозился же, вдвое возьмёт!

   — Скинемся по полушке, братцы!..

   — Нужны ему наши полушки... Гривну запросит, мошенник!

   — Не посмеет, прогоним!

   — Сколико ж раз нам его прогонять?

   — Братцы!..

...У купцов на торгу свои разговоры. Народ это степенный, важный, рассудительный, со своим собственным царём в голове, то бишь толком, расчётом, смёткой; промышляют они крупно, торгуя в основном оптом, а если в розницу, то широко, в больших, богатых лавках, с приказчиками и зазывалами; ведут и отъезжий торг, покупая у казны право на него, и их беспокойство, их заботы, их хлопоты конечно же не шли ни в какое сравнение с тем, чем жила, о чём колготилась и беспокоилась торговая мелюзга. Это, собственно, были уже как бы и не заботы, не хлопоты, рвущие их на части н изводящие так же, как они изводили всю остальную торговую братию, — это была сама их жизнь, её суть, её естественное русло, по которому она и должна была течь. А той жизни, с её убогой, неизбывной суетой, с тревогами о дне грядущем, которой жил весь мелкий торговый люд, — этой жизни у них как будто и не было. Только дело, только торговля, и ничего, кроме торговли.

Калач и квасная кадь или ковш полпива в душном и тесном кабаке, пропахшем всеми запахами сумасбродного человеческого порока, — это для мелюзги, а купец коротает обеденный час на гостином дворе за сытной, обильной трапезой из доброй дюжины блюд. Кабацкого питья на гостиных дворах не держат — заказано царским указом, да и купцы — народ трезвенный, но взвару подадут — отменного духмяного напитка из пива, вина и мёда, сваренного с пряностями, подадут и самый дивный и редкий напиток — княжой мёд, но больше всего славятся московские гостиные дворы квасами. Тут они всех видов и разборов — на любой вкус: сладкие, чёрствые, выкислые, верховые и гвоздевые, а по суслу: берёзовые, вересковые, медвяные, ячные, репные, дробинные, поспенные... Особенно ценится верховой квас, называемый за крепость ядрёным.