Государь всея Руси

Конечно, не нужно думать, что до макариевских Миней на Руси и мало читали, и совсем не стремились к знаниям, закосневая в невежестве от лености ума. Русь всегда была грамотной — и книжной и письменной, — правда, лишь в той мере, в какой это было необходимо, чтобы обслуживать свой быт, религию, культуру — свою культуру, которую взрастила в самой себе, а не ту, которую занесло к ней из Византий, Греций и Римов. Та залётная заморская культура была ей ещё не по зубам — тут греха таить нечего, и лезть из кожи вон, доказывая обратное, — тоже! Если всё тот же Максим Г рек стал для неё в полном смысле светочем, то что уж тут лезть из кожи?! А с другой стороны, и заморское было не самого лучшего пошиба. Ведь ни Браманте, ни Микеланджело не приехали в Москву, — приехали никому не известные Аристотель Фиораванти, Марко Руффо, Пьетро-Антонио Соларио, Алевиз Новый, и при всём уважении к их труду нужно взглянуть правде в глаза: Успенский собор — это не собор Святого Петра и Грановитая палата — не зал Понтификата в Ватикане. Однако правда и в том, что без них могло бы не быть и этого!

Да, всё так, слов из песни не выкинешь, и тем не менее усомниться в грамотности Руси не следует. Не следует, что бы там ни говорили по этому поводу в своих записках и исторических сочинениях проницательные и не больно проницательные учёные сочинители, посещавшие Русь в составе иностранных посольств и наблюдавшие её сквозь нарочитую, мишурную пышность посольского церемониала, которой, как они полагали (и не всегда без оснований!), стремились пустить им пыль в глаза и таким образом спрятать от их взора её подлинную убогость и невежество.

Грамотной была Русь, и книжной и письменной, но, конечно, не образованной, не учёной — в той мере, в какой были образованны и учены эти достопочтимые сочинители. А что были они действительно учены и образованны, доказывают их записки и сочинения, написанные столь блестяще и искусно, что Россия, взявшись читать их спустя столетия, стала верить им больше, чем своим собственным летописям, сказаниям, историям, которые каким-то чудесным образом возникли и просуществовали в течение многих веков в её темноте, безграмотности и невежественности.

Да, Русь в те поры не знала подлинной образованности и учёности. Это сторонние наблюдатели верно подметили. Но её отсталость не означала беспросветного невежества и бездарности. Они смотрели на Русь с высоты своей образованности, смотрели через себя, а смотреть надо было через самоё Русь, через её быт, уклад, через её потребы и нужды, и тогда, быть может, они смогли бы понять, что её от них отделяет не пропасть, как казалось им, а всего лишь некий отрезок пути, который ей ещё предстояло пройти.

Минеи-Четии прославили Макария больше, нежели все его добродетели и прежние богоугодные дела, добавив к его славе человека милосердного и справедливого славу человека книжного, учёного, что тогда на Руси ценилось не меньше, чем милосердие и справедливость.

Не обошла слава и его сподвижников, да он, к чести своей, и не стремился затенить, заслонить их собой. Летописи на века сохранили их имена, и «достойно есть» им, как поётся в молитве, ибо они были не просто лучшими книжниками и писателями той поры, навыкшими «хитрости грамотикийстей», — они были умственным узорочьем земли Русской, той солью её, без которой не вкусен хлеб насущный, даже если его и не в изобилии. Некоторые из них, пожалуй, даже превосходили Макария талантами, как, например, Маркел Безбородый или Дмитрий Герасимов, и мыслили глубже, смелей и своеобразней, как Еразм-Ермолай, но Макарий был для всех них тем, чем бывает в засуху дождь. Не прольётся он на иссушенную ниву — и не наберёт колос силы, хотя и таится она в нём... Так и Макарий! Не излей он на них живительную щедрость своей души, не причасти духом взыскующего подвижничества, которым был наполнен сам, не утверди убеждённость в высоком назначении их труда и не сплоти этой убеждённостью и трудом, то, как знать, сумел бы каждый из них в отдельности взрасти таким полновесным колосом, каким удалось взрасти на ухоженной Макарием ниве.