Государь всея Руси

И только ещё одному исправлению, на первый взгляд совершенно пустячному, он воспротивился с прежним упорством. В одном месте нужно было убрать отрицание «не», одно-единственное, случайно, из-за описки оказавшееся там, но оно-то и стало воистину камнем преткновения. «Или кто прежде даст ему и не воздастся ему», — было написано в одной из глав Послания к Римлянам, и хотя это было явной, прямой опиской, искажавшей смысл священного стиха, Макарий тем не менее ни в какую не соглашался исправить её. Положение осложнялось ещё и тем, что во всех рукописных Апостолах, которые были на тот час под рукой у Фёдорова, — во всех без исключения, даже в Геннадиевой Библии! — стояло это злополучное, ненужное «не». Хуже того, оно было и в макариевских Минеях! Когда-то просмотрел его и сам Макарий и теперь, даже понимая, что оно там не нужно, упорно стоял на своём. Не хотел он признать своего просмотра. Нелегко ему было сделать это. Ещё бы! Раз уж он сам, грамотей из грамотеев, знаток из знатоков, допустил такое, то что говорить про полуграмотных переписчиков, с трудом бредущих по книге, и что пенять и сетовать на них, бедолаг?!

То, что этого «не» не было ни в греческом Апостоле, ни в латинском, ни в немецком, не убеждало Макария. Он поставил условие: ежели сыщет Фёдоров хоть единый русский Апостол, где бы не было этого «не», тогда он даст своё согласие.

И опять поехал Фёдоров по монастырям, опять — в который уже раз! — перерыл в их ризницах все священные книги и всё-таки сыскал такой Апостол! Сегодня он явил его Макарию, и тот, всё же несколько удручённый сознанием своей промашки и неправоты, как и обещал, не стал более противиться. Вместе с согласием на это исправление он дал Фёдорову и своё высокое святительское благословение.

Фёдоров с трудом сдерживал радость. Вот он, долгожданный миг: свершилось! Почти десять лет мучительных ожиданий, сомнений, надрыва души и гнёта отчаянья — позади. Теперь он наконец-то может начинать печатание, и ничто уже не помешает этому: благословение Макария защитит его от всех козней и посягательств. Он свято верил в это и был счастлив, полон восторга, радости, хотя, принимая от Макария благословение, понимал, что, должно быть, видит его в последний раз, и, уходя, мысленно простился с ним.

...Сейчас, стоя на площади Китай-города, изумляясь и радуясь обилию света и тепла, щедро и беспрестанно льющегося из пробуравившего небо огненного родника, и любуясь, и наслаждаясь этим теплом и светом, наслаждаясь жадно, восторженно и откровенно, как безраздельной и единственной своей собственностью, он пытался унять свою радость, пытался повернуть свои мысли в какую-то иную сторону, принуждал себя думать о Макарии — скорбно и сострадательно, чтоб искупить этими мыслями невольную вину перед ним за свой неуместный восторг и радостное наслаждение жизнью, но все его попытки были тщетны. В нём билась, бушевала, вздымалась горячей волной только одна мысль: «Свершилось! Свершилось! Свершилось!» И он готов был стоять так вечность и ничего не желал бы больше, только чтоб чувствовать, чувствовать, чувствовать эту бьющуюся в нём горячую волну.

Странно, но больше всего ему не хотелось сейчас возвращаться к себе — на Печатный двор. И он знал почему. Те заботы, дела, которые ожидали его там, были совсем не под стать его нынешнему душевному состоянию, они были слишком земными, обыденными и могли загасить, заглушить, опростить всё то, что переполняло нынче его душу. Завтра — да! Завтра он с радостью окунётся в прежние заботы и дела, а сегодня, сейчас ему хотелось подольше похранить в себе эти чувства, подольше побыть с ними наедине, потому что слишком редко посещали они его, и порадоваться, тихо, заветно порадоваться обилию света, тепла, синевы и как бы причаститься всем этим, соединиться с ним, слиться, ощутив себя частью Вселенной.

Он стал думать о Боге, но не потому только, что его воля незримо присутствовала и в том, что совершилось у митрополита, и в том, что сейчас происходило в природе, а потому, что то чувство огромной благодарности, которое сейчас переполняло его, не могло быть излито больше ни на кого. И из души его тихо потекла молитва.

Он был счастлив, и это было счастье человека, в котором чувство благодарности превзошло все другие чувства, а такое счастье — высшее!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1