Готическое общество: морфология кошмара

Оба романа объединяет общая готическая поэтика. В центре повествования — нечисть и потусторонние силы. Рассказ о них представляет главный интерес и для автора, и для его читателей, тогда как люди либо просто отодвигаются на периферию действия («Ночной Дозор»), либо появляются в качестве пассивных объектов, на которых упражняется нечисть, которой люди ничего не могут противопоставить («Таганский перекресток»). В основе готической поэтики — кошмара наяву — лежит фундаментальная неясность правил и норм социального поведения. Ее главная черта — полная непредсказуемость последствий любых поступков и действий в силу распада тех привычных объяснений — морали, религии, науки, — которые раньше упорядочивали поступки в понятные причинно-следственные связи. Автор и читатель в равной мере охвачены мистическим ужасом перед бытием. Человек чувствует себя нагим перед миром, который, с точки зрения современных интеллектуалов, прежде видевших свою миссию в том, чтобы придавать смысл происходящему, «находится в состоянии полнейшей неопределенности»^[45].

Следует отметить важный факт; готическая эстетика не приводит к созданию образа сверхчеловека, который вполне мог бы стать развитием, например, образа «Иных» в «Ночном Дозоре». Вроде бы все подталкивает автора к такому решению, но он категорически отказывается от подобной перспективы: «Давным-давно я научился плевать на человеческий мир. Он — наша основа. Наша колыбель. Но мы — иные. Мы ходим сквозь закрытые двери и храним баланс Добра и Зла. Нас убийственно мало, и мы не умеем размножаться... Мы не обязаны любить обыденный мир. Мы храним его лишь потому, что паразитируем на нем. Ненавижу паразитов!»^[46] Выбор в пользу нелюдя, а не сверхчеловека — еще один показатель степени и глубины разочарования в человеке, его мире и способностях. Готическая эстетика и готическая поэтика выражают собой радикальный протест против сути эстетики Нового времени — завороженности и очарованности человеческой природой.

Итак, мир людей больше не интересует авторов фэнтези и их читателей. Этот крайне популярный жанр направлен на поиски героев и явлений, которые никак не принадлежат привычному миру человека, по сравнению с которыми человек оказывается малоинтересным персонажем. Это решительный отказ иметь дело со столь мелким и незначительным явлением, как человек. Момент, когда в возникающей эстетической системе человеку не остается места, по праву можно назвать поворотным: готическая эстетика глубоко бесчеловечна в прямом смысле этого слова.

Важнейший художественный прием готической поэтики состоит в попытке продать читателю кошмар за реальность, придать кошмару «эффект реальности». Здесь не должно возникнуть недоразумения: в отличие от Метьюрина, который пытался передать подлинный кошмар, воссоздать в художественном тексте ментальный акт, ментальное состояние, задача наших современников прямо противоположная и гораздо более простая. Ужасы, описываемые в романе, не передают чувство кошмара, а имитируют его довольно примитивными условными средствами. Их задача — выдать кошмар за подлинную, истинную действительность, поставив под сомнение традиционные представления о реальности.

Приведем такой пример: маленький мальчик, возвращаясь домой по ночной Москве, попадает «на зов» вампира: «Я побежал навстречу зову. Я слышал его не так, как слышал мальчик. Для него призыв был манящей, чарующей мелодией, лишающей воли и сил. (...) Мне хотелось крови. Не свиной, не коровьей, а именно человеческой. (...) Мимо, по проспекту неслись машины, шли редкие прохожие. Это тоже было подделкой, иллюзией, одной из граней мира, единственно доступной для людей. Хорошо, что я не человек. (...) Нырнув в подворотню, я уже готов был увидеть развязку. Неподвижное, опустошенное, выпитое тело мальчика и исчезающих вампиров. Но я успел. Мальчик стоял перед девушкой-вампиршей, уже выпустившей клыки, и медленно стаскивал шарф. Вряд ли ему сейчас страшно — Зов заглушает сознание начисто. Он скорее мечтает о прикосновении острых сверкающих клыков»^[47].

А вот другой, аналогичный пример: «Артур внимательно посмотрел на меня, убедился, что я слушаю. И продолжал:

— Барон и рассказал мне о самой большой охоте, которая ведется людьми уже несколько тысяч лет. Об охоте на Дикую стаю.

Он поднялся на ноги, неспешно прошелся вдоль трофеев (“голова сказочного дракона на длинной изящной шее...”, “василиск, жемчужина коллекции”, “безголовая собака и семиглавая змея”...), задумчиво прикоснулся к драконьему клыку.

— Никто не знает, откуда взялись эти твари. Одни охотники считают, что Дикая Стая была всегда, появилась на Земле вместе с людьми, дабы мы, так сказать, не расслаблялись. Мишель Лесеньяк, мой приемный отец и учитель, придерживался мнения, что твари проникают к нам постоянно, что иногда открывается некая дверь и на Землю сваливается новая группа уродов. Которых надо найти и убить»^[48].