Готы

Может быть, кто-то очень огорчится и разочаруется, узнав, что германцы (или славяне — вспомним «Влесову книгу»!), в отличие, скажем, от семитских или других народов Древнего мира, не принадлежали к числу первых изобретателей письменности, творивших с ее помощью всяческие чудеса, на которые способно написанное слово. В утешение таким разочарованным можно привести следующее соображение. Или указать на следующий исторический факт. Силы Древней Европы, или, точнее, силы населявших ее древних культурных народов иссякли, странным образом, почти одновременно. Своим пробуждением (после, казалось бы, окончательного и бесповоротного заката), она была обязана, в основном, германцам (и, впоследствии, славянам). Ибо они, хотя и были нецивилизованными народами, подобно степным наездникам и кочевникам евразийских степей, видели в этой уступленной им в добычу Европе не только «щедро накрытый пиршественный стол», но и сферу приложения своих буйных, еще не растраченных сил. Воспринимая освоение Европы как свою великую задачу. Немногим более ста лет после их опустошительных грабительских походов — а что такое сто лет в жизни народа? — мы видим, что германцы, чьи корабли и разбойничьи шайки разоряли римскую Европу, стали осознавать свою ответственность за ее судьбу. Основывать в «римской» Европе собственные государства (или, во всяком случае, пытаться их основывать). Поднимать на щитах своих царей (переняв римский обычай поднимать на щите новопровозглашенных императоров, приветствуя их поднятыми копьями). И даже делиться избытком своей силы и боевого духа с неприятелем. С приходящим во все больший упадок Римом. С «мировой» державой, которая возможно, давно бы перестала существовать без германских вспомогательных войск и без великих полководцев германского происхождения. И в первую очередь — без готских «федератов», пусть даже становившихся порою ренегатами.

На протяжении последующих десятилетий события развивались, как будто по написанному кем-то заранее сценарию, сменяя друг друга с головокружительной быстротой, во все ускоряющемся темпе. На службу Риму, в «федераты», пошли не «царские готы», не привычные к славе и сильной государственной власти восточные, «днепровские», готы — остготы, присоединившиеся к гуннам. А западные готы, вестготы, породившие великих правителей и выдающихся военачальников. И попытавшиеся создать себе на римских землях царство во главе с собственным царем. Хотя еще и не оправившись толком от страха, который на них нагнали гуннские «кентавры».

Характерной особенностью истории вестготов было противостояние вождей — сначала Ариариха и Аориха, впоследствие же — Атанариха и Фритигерна. Во всяком случае, они были самыми знаменитыми «князьками» готов (Иордан), наиболее авторитетными представителями целой группы высших представителей готской родовой знати. Об этом мы узнаем из душераздирающего по своей драматичности повествования Иордана об «измене» Фритигерна сначала Атанариху, а затем — Римской империи, которой он поклялся хранить нерушимую верность:

«Их (готов — В.А.) постигли, — как это бывает с народом, когда он еще непрочно обосновался на месте, — оскудение и голод; тогда приматы («примат» — латинский аналог германского «фуристо», «первый», т. е. «князь» — В.А.) их и вожди, которые возглавляли их вместо королей (т. е. царей — очередное указание на узурпацию власти над готами Фритигерном «со товарищи» — В.А.) — а именно Фритигерн, Алатей (Алафей — В.А.) и Сафрак, сострадая нуждам войска, попросили римских полководцев Лупицина и Максима открыть торжище. И действительно, на что только не вынудит пойти “проклятая золота жажда” (которую римляне — заметим в скобках — любили приписывать кому угодно — карфагенянам-пунам, гуннам, готам и вандалам, но только не себе, любимым! — В.А.)? (римские — В.А.) Военачальники, побуждаемые алчностью, пустились продавать (своим новым готским «союзникам», отдавшимся под покровительство «Вечного Рима» — В.А.) не только мясо, баранье или бычье, но даже дохлятину — собачыо и других нечистых животных, причем по высокой цене; дело дошло до того, что любого (готского — В.А.) раба продавали за один хлеб или за десять фунтов говядины. Когда же ни рабов, ни утвари не стало, жадный купец, требовал у побежденных нуждой их сыновей. Видя в этом спасение своих детей, родители поступают, следуя рассуждению, что легче потерять свободу, чем жизнь: ведь милосерднее быть продану, но питаему в будущем, чем оставаться у своих, но умереть».