Говорит и показывает. Книга 1

– Меня тут знают, я прошла… – сказала Майка.

Теперь мне стало стыдно. Страха своего. За себя ведь боялся, не за маму. И не думал вовсе, что умирать в тридцать семь лет, несправедливо и противоестественно. Что она, несчастная до того, что не имеет совсем сил жить, убивает себя каждый день этим проклятым спиртным. Убила бы разом, но я держу, наверное… Мама, мама, прости, что я такой эгоистичный, такой слепой и чёрствый сын… И что я ничего не могу сделать для тебя.

– Идём, Василёк? – сказала Майка.

– Куда? – спросил я, разгибаясь, напугавшись, что скажет, как ни в чём, ни бывало: «Идём на Новый год».

– Домой. Я побуду с тобой до утра, пока тебя к маме не пустят.

– Не надо… – пробормотал я, вспомнив, что дома не убрано, что там…

Но Майка возразила:

– Да надо! Друзья нужны на что-то, – Майка улыбается спокойно и ясно, что спорить бесполезно, решила, что нужна мне сейчас зачем-то, значит так и будет.

Идти недалеко. У нас в М-ске всё, в общем, не далеко, за полчаса пройдёшь город из конца в конец. До моего дома от больницы пятнадцать минут ходу. Снег размяк, и ноги проваливаются в жидкую водно-снежную кашу. Машин уже нет, все утроились встречать Новый год. Интересно, который час?..

Маме легче… Значит, весь ужас отменяется?

Завтра пустят. Увижу… и всё будет по-старому.

Но чем мы ближе к дому, тем я растеряннее становлюсь, Майка, которая пахнет какими-то чудесными духами, волосы шёлком по плечам, в куртке этой красивой с белым воротником, войдёт в нашу с мамой комнату…

А там…

– Слушай, Май, а… Может, я тебя домой провожу? – сказал я.

Ей станет противно со мной, если она узнает. Увидит всё.

– Или к ребятам? – закончил я.

– Что мне делать с ребятами без тебя?! Ты что? И дома я сказала, что пошла к тебе до утра. Так что никто меня не ждёт.

Я соврала, дома я ничего такого не говорила, я просто убежала, когда Иван Генрихович, которого я знала только по телефону, ответил вместо Васи и сказал, что Вася поехал с мамой в больницу… Вот я и побежала, успела только куртку надеть. А то, что ему нельзя одному сейчас – это по лицу видно. Ещё казнит себя, думает он плохой сын. Разве можно человеку одному в такую минуту?

Так что мы пришли, наконец, к ним.

Я не бывала никогда в домах, где живут крепко пьющие люди. И первое, что прямо ударило меня – это запах. Противный кислый запах перегоревшего в человеческом теле спирта и выдохнутый, выпущенный с мочой, испражнениями. Их нет, они смыты водопроводом и канализацией, а вонь сохраняется, впитываясь в ткани, обои, в поролон диванов и перо подушек. Даже в сами стены и пол.

Но бедность и беспорядок, недопитая бутылка какой-то коричневой бурды у ножки дивана, не смущают меня, меня смущает стыдливая потерянность Васи.

– Ты теперь… будешь думать… – поговорил он. – Что у меня… что я… что мы… в каком-то алкашном притоне живём…

– Никакого притона я не знаю, – сказала я, откуда мне знать, какие они притоны эти? – И ничего я не буду ничего думать, я знаю всё давным-давно, – сказала я.

– Знаешь?! – изумился Вася.

Он удивился этому куда больше, чем, когда увидел меня в больнице.

Да, я знаю. Я знала, но я не думала, что это так ужасно. Что это так мерзко. Я никогда не видела притонов и здесь, конечно, никакой не притон, но всё же… Бедный Вася… как же он живёт? Моя собственная жизнь показалась мне райским приключением: столько человек любят меня, заботятся обо мне, а он совсем один лицом к лицу вот с этим ужасом. С этими запахами, с этой старой мебелью, с протёртой обивкой и продавленными подушками, с этим полинялым дырявым линолеумом на полу. Зачем здесь линолеум, в коридоре – паркет. Одна моя куртка стоит, наверное, дороже, чем вся тутошняя обстановка.

Мне стало стыдно, что я живу так хорошо. Так богато, я никогда не задумывалась раньше над этим.

– Как Анна Олеговна?

Мы обернулись на голос. Я увидела высушенного, ещё не старого человека в очках с толстенными стёклами. Это и есть, наверное, Иван Генрихович.

– Здравствуйте, – машинально проговорила я.

– Здравствуй, девочка, – ответил он, вскользь глянув на меня.

А Вася сказал ему:

– До завтра не пустят. Но сказали – лучше. Это Майя, Иван Генрихович, Майя Кошкина, познакомьтесь.

Сушёный очкарик удостоил всё же взглядом:

– Вы – Майя? – почему-то удивился он.

Чему он удивляется? Мы же никогда раньше не встречались. Странно. Но он долго не стоял возле нас, сказал ещё что-то Васе и исчез за дверью, тоже обшарпанной и грязноватой, как и всё здесь.

– А знаешь, что я делаю, если мне страшно или я волнуюсь и не могу найти себе места? – сказала я.

– Что? – пробурчал Вася, которому сейчас вовсе не было до этого дела.

– Я берусь за уборку! Давай приберёмся? Твоя мама придёт, а дома чисто, ей будет приятно. Мамы любят, когда дети убирают.

Он посмотрел на меня:

– Правда, так думаешь?

Ничего я не думала, и Анну Олеговну мне хотелось жалеть в последнюю очередь, тем более что я никогда её не видела, а она довела свой дом до такого свинства. И своего сына до такого отчаяния в глазах. Но надо же было что-то делать, тут и сесть-то негде, если всё тряпьё не убрать.