Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Женя с грустью разглядывала изуродованную босоножку. Сначала она зашагала бодро, легко опираясь на носок. Потом хромота ее стала заметней. Усталая, она просто ковыляла, держась за мое плечо. На Малой Бронной Женя сбросила босоножки и пошла босиком.

— Тут уж недалеко, — сказала она.

Проходя мимо какого-то дома, мы услышали звуки рояля. Они вырывались из раскрытого окна на первом этаже, приглушенные и в то же время явственные, до осязаемости отчетливые. Нежная и медлительная мелодия стремительно переходила в тревожный рокот. «Баркаролла» Чайковского. Музыка не нарушала ночную тишину, а еще больше ее подчеркивала. Мы остановились и заглянули в окно, оно не было занавешено.

В дальнем углу огромной полутемной комнаты за роялем сидел старик с пышными седыми волосами, седой бородкой клинышком и впалыми морщинистыми щеками. Неяркий свет от лампы, стоявшей на черной плоскости рояля, падал на листки нот, на клавиши и на руки старика. Женя вздрогнула, зябко повела плечами и прислонилась к моему боку.

— Он так чисто играет, что каждый звук просто видишь. И если подставить подол, то они насыплются доверху, как хрустальные шарики.

Я оглянулся. Позади нас стоял дежурный милиционер и тоже слушал музыканта. Я подумал, что он сейчас запретит ему играть. Но милиционер лишь тихонько сказал Жене:

— Вы простудитесь, девушка, босиком-то… — Постояв немного, он неслышно, будто на цыпочках, пошел дальше.

Мы ушли уже далеко, а рокот рояля все еще гудел в сумрачном ущелье улицы, вызывая в душе смутную тревогу и торжество. Я взглянул в позеленевшее небо над темными громадами зданий и прочитал, сжимая руку Жени:

Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,У которой суставы в запястьях хрустят,Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,У которой гостят и гостят и грустят.Что от треска колод, от бравады Ракочи,От стекляшек в гостиной, от стекла и гостейПо пианино в огне пробежится и вскочит —От розеток, костяшек, и роз, и костей.

— Это Пастернак, — быстро отозвалась она в ответ и пожала мою руку, как бы говоря при этом: как хорошо, что мы понимаем друг друга…

На Пионерских прудах перед новым домом Женя легонько подергала меня за рукав:

— Здесь…

Уличные фонари погасли. Чуткий предрассветный сумрак обнимал город, ворочался в тесных переулках, рождая гулкие шорохи.

— Мама не спит, — прошептала Женя, взглянув на освещенное окошко в третьем этаже. — Ох, достанется мне!.. — Она переступила на месте босыми ступнями. Лицо ее померкло, уголки губ утомленно и грустно поникли. — Ну, я пойду… Ноги озябли… — Она тихонько притронулась пальцами к моей повязке. — До свидания, Нельсон… — Отдалилась на несколько шагов, приостановилась, обернулась. — Что же вы стоите? Уходите. — И опять пошла через улицу. Плавно покачивался колокол ее юбки.

Я не удерживал ее: намеки или откровенные просьбы о новой встрече казались мне мелкими в этот миг. Я молча провожал ее взглядом, все сильнее ощущая в груди, возле сердца, холод и пустоту.

На середине мостовой Женя еще раз задержалась. Склонив голову, произнесла шепотом — я отчетливо услышал каждый звук:

— К 9-95-20. Запомните?..

Еще бы не запомнить! Это не Женя сказала мне — сама Судьба.

Проснувшийся голубь затоптался на карнизе, роняя приглушенный сердитый клекот.

2

ЖЕНЯ: Дубовая массивная дверь открылась с трудом — я очень устала. Эту проклятую дверь в детстве мы отворяли коллективно: навалимся всей толпой и высыплемся прямо на тротуар.

Я прошмыгнула мимо спящей лифтерши и по лестнице взбежала на свой этаж. Ключ в замке повернула очень осторожно, почти беззвучно — напрактиковалась! — и так же бесшумно протиснулась в узенькую щелочку. Шире открывать не надо: заскрипят петли.

В полутемной передней на полу лежала косая полоска света, падавшая из моей комнаты. Я прислушалась: было тихо, просто мама позабыла погасить лампу. Я уже приподнялась на носки, чтобы пройти к себе, и в эту секунду светлую полосу закрыла черная тень: передо мной стояла мама, неподвижная, как статуя, величественно задрапированная в длинный халат. Как знакома мне эта мраморная недоступность!..

— Что это значит? — спросила мама, зажигая в передней свет.

Застигнутая на месте, я держала в руках сумочку и босоножки.

— Каблучок сломался, — пожаловалась я.

— Ты шла босиком?

— Да.

— Хоть капля соображения осталась в твоей голове?! Пройди в ванную и поставь ноги в горячую воду. Ты, кажется, давно не валялась в постели!..

Я хорошо знала, что противиться ей в такую минуту по меньшей мере опрометчиво, и послушно проследовала в ванную: нужно было, чтобы гнев ее перешел в заботу обо мне. Я присела на скамеечку и опустила ноги в таз с горячей водой. Мама нависла над моей головой, как само Правосудие.

— Где ты была? — спросила она ледяным тоном.

— Гуляла.

— До четырех часов утра?