Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Я только сейчас в полную меру осознал, какой я был глупец. Возвышенный, романтичный глупец! Во что-то искренне поверил, на что-то понадеялся, рисовал в воображении почти идиллические картины совместной жизни с любимым человеком. О каком-то достоинстве думал, о независимости. Смешной донкихот! На свете есть большая, преданная и бескорыстная любовь и есть пошлая мещанская выгода. Они идут рядом, уживаются вместе, как две стороны одной монеты. Можно возмущаться, неистовствовать, но этим ровным счетом ничего не изменишь: благополучие будет цепляться за свои права и привилегии с отвагой, достойной лучшего применения…

С темнотой к лесу подполз туман. Мокрые и тягучие пряди его, шурша в кустарниках, оплетали стволы, поднимались все выше, выше. Звезды, сверкавшие сквозь ветви, померкли. Волосы мои набухли влагой и отяжелели. Холодные капли на губах отдавали горьким дымком. Сырая белесая мгла давила, стесняя дыхание. Я поднялся и побрел по траве, выбираясь на шоссе. Два километра до автобусной остановки я шел томительно долго. Расплывшиеся в тумане огни встречных автомобилей возникали внезапно и проносились светящимися взрывными облачками.

Порог своей комнаты я перешагнул с трудом. Во всем теле была такая слабость, точно я перенес тяжелую болезнь и впервые встал на ноги. Мучила жажда. Ребята не спали, хотя был поздний час, — ждали меня. Завесив лампу, Петр склонился над чертежом. Трифон лежал на койке, просунув ступни длинных ног меж прутьев спинки, — не умещался на кровати. За ширмой, как всегда неслышно, притаилась Анка.

По тому, как я прошел к тумбочке, схватил графин и стал пить, ребята поняли, что меня постигла неудача. Петр следил за мной молча и угрюмо. Трифон отшвырнул учебник и сел на постели.

— Ну что? — спросил он. — А где Женя? Как тебя принял генерал?

— Генерал-то ничего. Но дело в том, Трифон, что главный генерал там другой, без звания, — мамаша. Выставила меня, ребята… — Я прислонился к стене спиной и затылком.

— Я так и знал! — воскликнул Трифон. — Я был уверен, что ты там не подойдешь. Не той кондиции. На черта тебе нужно было ехать, унижаться!

Из-за ширмы выпорхнула Анка в длинной, до пят, рубахе. Голова ее с бигуди на волосах была повязана косынкой.

— А Женя? Что она сказала, Алеша?

— Женя пела про деву, которая разбила об утес урну с водой, — сказал я с горькой усмешкой. — Меня даже не допустили к ней.

— Значит, сговорились, — определил Трифон мрачно.

Анка прижала ладошки к розовым щекам, зажмурилась.

— Ой, как нехорошо! Как стыдно!.. Никогда не подумала бы, что она так сделает.

— И на черта было связываться с ней! Я ее с первого взгляда разгадал, что это за птица. Поиграла с тобой — и упорхнула. Стилягу ей подавай! — Трифон расходился все больше. — Подумаешь, принцесса! Дрянь такая!.. Она еще попадется мне, я с ней расквитаюсь за все. Танцевать не пошла тогда, запрезирала… (Он отлично запомнил вечер в парке.) Хорошо, что так случилось сейчас, а не позже, не в день свадьбы. Такого добра везде много, с избытком! Найдешь…

— Да замолчи ты! — крикнул я ему. — Что ты смыслишь!

— Сядь, Трифон, — сказал Петр. Он скатал лист с чертежами в трубку и положил его на шкаф, чертежную доску поставил за кровать. — Расскажи, Алеша, подробно, как все было. Ты с отцом ее виделся?

— Да. Он мне понравился. У меня даже создалось впечатление, что он меня подбадривал: держись, мол, солдат… Все дело в матери. Ее дочь — и вдруг жена каменщика. Это неслыханно!.. Я сразу увидел пропасть, которую ни мне, ни Жене не перепрыгнуть…

Трифон воскликнул еще более сердито:

— А кричим: равенство, общность взглядов, устремлений! Ерунда все это. Люди расселились по этажам. Ты живешь в бараке, там и живи, там ищи себе подружку. А на десятый этаж не лезь, у нас тут своих женихов в избытке…

Петр Гордиенко с каким-то отчаянием произнес:

— Ну что это такое! Передовая, образованная женщина!.. Произносит речи о коммунистической морали, о социалистических отношениях между людьми. А сама до макушки набита мещанскими понятиями! — Петр метался по тесной комнатушке. Казалось, он страдал больше, чем я сам. — Я понимаю тебя, Алеша, и глубоко сочувствую: чем выше взлет, тем страшнее падение. Нет ничего больнее потери веры в человека. Обнаружить подлость в подлеце — это закономерно: на то он и подлец. Но подлость, обнаруженная в человеке, которого ты считал высоким и достойным, обезоруживает. Женя представлялась мне умной и незаурядной девушкой. Странно, что она так поступила…

— Ничего странного я в этом не вижу, — заявил Трифон. — Просто она дрянь. А мамашу ее я бы судил общественным судом. Да, да! Вызвал бы ее на наш суд и влепил бы по самой строгой статье. Я бы ей сказал все, что о ней думаю!

Анка одернула его:

— Ну, раскипятился! Остынь! Может, Женя совсем и не виновата. Может, ей пригрозили. У нее ведь жених был до тебя, Алеша. Женя мне сама говорила. Конечно, это предательство, ребята, со стороны Жени. Но я не верю, что она предательница. Вот не верю — и все! Не может она умышленно сделать человеку зло.