Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Коптильников поднялся по тропинке, отворил скрипучую калитку и затаился за углом бани. Подождав немного, выглянул. Сердце сделало рывок, забилось неистово и больно: от двора к колодцу шла Катька с двумя пустыми ведрами; за ней, чуть поотстав, плелся Сережка, лениво передвигал ногами в больших бабьих ботах. Коптильникову словно плеснули в глаза огнем, фигурка мальчика сразу расплылась и задрожала: мешали смотреть слезы. «Как вырос парнишка!» — удивленно подумал Коптильников, следя за сыном; едва не вырвался крик: «Не упади!» — когда Сережка, перевесившись через сруб, заглянул в колодезь.

Катька достала воды и, чуть качаясь от тяжести, понесла ведра к бане; Сережка все так же неторопливо поплелся за матерью. Встретив Коптильникова, Катька, испуганная и растерянная, проглотила крик. Она попятилась, как бы заслоняя ребенка от его жадно светившегося взгляда. Из ведра на ноги ей плеснулась вода.

— Не пугайся, Катя, — сдавленно проговорил Коптильников, — не за худым пришел. На сына поглядеть мочи нет как захотелось.

— Не сын он тебе. — Катька оглянулась: нет ли непрошеных свидетелей этой встречи, — поставила ведра и выпрямилась, ожидающая, встревоженная.

— Ты как хочешь считай, Катя, а для меня он сын, мой, единственный.

Мальчик с недоумением выглядывал из-за юбки матери; чужой человек вынул из кармана железную нарядную коробочку и, присев на корточки, позвал:

— Иди сюда, Сережа, подойди ко мне…

Большие исплаканные Катькины глаза не отрывались от его лица, осунувшегося, бледного, несчастного и по-прежнему красивого; к сердцу ее медленно подобралась и больно схватила жалость. С отчаянной мукой ощутила Катька, что любовь к этому человеку, горькая, несчастная ее любовь, не утихала и никогда не утихнет, Катька почти инстинктивно подтолкнула Сережку к отцу. Голубые, хрустальной, излучающей чистоты глаза мальчика смотрели, не мигая, серьезно и с любопытством. Но леденцов он не брал.

— Возьми, сынок! — прошептал Коптильников растроганно.

Мальчик вопросительно оглянулся на мать. «Боже мой, до чего же они схожи, как одно лицо!» — отметила она и, наклонившись, кивнула. Коптильников бережно взял сына за плечи, легонько сжал, потом, приподняв, прижал к груди, поцеловал в щеку, в глаза.

— Растешь, сын, сынок мой!.. Крепенький!.. Мужик!.. — приговаривал он и смеялся глухим, горловым, похожим на рыдание смехом.

— Дядя, пусти меня, — сказал Сережка; он решительно освободился от отцовских объятий и побрел ко двору, разглядывая разноцветные леденчики.

— Что это тебе вздумалось прийти? — Катька привалилась плечом к углу бани. — Недавно ты глядел сквозь меня, точно я пустое место…

— Тяжело мне, Катя, — сознался Коптильников. — А возле тебя легче… Боюсь, зверем сделаюсь. Довели.

— Ты сам себя довел! Жадность загрызла: глаза завидущие, руки загребущие!.. Вот и поплатился. — Катька показалась ему осуждающей и скорбной. — По ровной дорожке на «Победе» катался, никого за людей не считал. В яму угодил — взмолился, за что уцепиться, ищешь. Не подадут руки!

— Знаю. Столкнуть в яму у нас всегда готовы с охоткой. Вытащить — мимо пройдут, отвернутся. — Губы Коптильникова сомкнулись жестко, мстительно. — Сам выберусь! Сам встану на ноги — ученый на всю жизнь! И кое с кем поквитаюсь.

— За что квитаться тебе? За то, что разгадали тебя, правду в лицо сказали?

— О какой правде ты говоришь, Катя? — Коптильников крепко сжал кулак. — Вот она где, правда! В кулаке! Моя правда такая: кто сильней сдавит горло другому, у того и правда. У меня силы пока что не занимать — на троих хватит! Будет и на моей стороне правда. Твой брат, Пашка, думает, что свалил меня окончательно, вырвал с корнем? Нет! Ты ему скажи, что корни у меня крепкие, в землю ушли глубоко…

— Ведь так кулаки только скрипели зубами и грозили, то время ушло, не вернется… Как ты с Павлом обошелся — нет тебе никакого прощения. Ведь он тоже не из хрупких, брат-то мой, его тоже не сломаешь. — Катька горестно покачала головой. — И в самом деле, одичаешь ты один-то, Гордей. Не бережешь ты себя. Виски-то вон седые, в глазах никакого просвета не осталось… — Она глядела на него участливо, с материнской печалью. — Заходящее солнце, клонясь, окропило ее желтыми брызгами, слабый отсвет лег на горький изгиб губ, затеплил улыбку. — Измучил ты меня, Гордей, душу из меня вытянул.

— Прости, Катя. — Он бережно взял в ладони ее лицо. — Хорошая ты… Спасибо, что не гонишь. Никогда этого не забуду. В груди у меня сладко, сладко от слез. Не помню, когда плакал. Спасибо. — Он поцеловал ее. Она не отстранилась, только глубоко, с мукой вздохнула. Он поцеловал ее, слабую и доверчивую, еще раз, сильно, с жадностью, до боли…

Со двора донесся сердитый голос Павла:

— Сережка, где ты взял конфеты? Кто дал?

— Прощай, Катя! — прошептал Коптильников, отстраняя от себя женщину. — Век тебя не забуду. Сына береги, жалей…

Он, торопясь, вытащил из внутреннего кармана несколько сотенных бумажек.

— На, купи ему все, что нужно. Ботиночки купи…