Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Тоненько и жалобно скрипнула калитка; Коптильников сбежал к реке. Катька долго стояла возле изгороди, онемевшая от счастья, от горя и раскаяния. По щекам текли слезы. Услышав сзади шаги, она сунула деньги в рукав, нагнулась над ведрами, чтобы Павел не увидел ее лица.

— Кто здесь был? — Катька промолчала. — Кто дал Сергею конфеты?

Катька распрямилась.

— А тебе какое дело? — Она держалась независимо, даже гордо, точно в свидании с любимым человеком обрела устойчивую силу.

— Принимай его у себя, на своем огороде, а сюда чтоб не совался! Слышишь?

— Не ори! — Катька взяла ведра и внесла их в баню.

Павел пригвожденно стоял, онемелый и взбешенный: родная сестра встречается с его заклятым врагом!

— Дура! — коршуном набросился он на Катьку, когда она вышла из бани. — Соображаешь, что делаешь?! Мало тебе четверых ребят?

Катька безбоязненно прошла мимо него, усмехнулась и бросила небрежно:

— Родится еще, и того будешь нянчить! — И неспешно направилась к колодцу, помолодевшая, гордая своей любовью.

Павел поперхнулся от злости и бессилия: черт знает, что творится на свете!

По тропинке, двигая большими ботами, шел к Павлу Сережка с жестяной коробочкой в руках. Свирепый взгляд дяди, стиснутые до каменных бугров на щеках зубы не остановили его; мальчик привычно вложил свою руку в большую, шершавую дядину ладонь, настойчиво потянул Павла к дому…

19

Домой Коптильников вернулся размягченным, мятущуюся душу погладила ласковая женская рука, успокоила; окрепла решимость действовать. Он послал старшую девочку за Кокуздовым и Омутным — захотелось перекинуться словом с бывшими соратниками. Кокуздова и Омутного, после того как захватили их в амбаре с поличным, вызывали в район, следователь завел дело, но пока отпустил домой, взяв с них подписку о невыезде.

К Коптильникову они пришли с темнотой, долго вытирали ноги, прежде чем переступить порог, робко сели на принесенные хозяйкой табуретки — на стулья никому не разрешалось садиться; они ощущали неловкость от незнакомой, неприветливой мебели, покрытой ледком лакировки.

Приглашенные заметили в Коптильникове перемену: он сходил в баню, огненным веником долго и усердно выпаривал из себя ядовитые соки — как, смеясь, любил он выражаться — и сейчас сидел за столом возле большого, исходившего в пару самовара, распаренный докрасна, подобревший и оживленный; на шее, по старому обычаю, висело полотенце.

— Придвигайтесь ближе, — пригласил он гостей, налил им чаю в глубокие чашки, но тут же спохватился: — А может, водочки пропустите? Нет? Ну, пробавляйтесь чаем. Индийский…

Голубые, словно тщательно вымытые глаза его хитровато светились.

Кокуздов обдернул куцый пиджачок, пригладил ладонью реденькие волосики на розовом темени, подобрался к уголку стола и налил чай в блюдце, во всех его движениях сквозили испуг и ожидание опасностей, от каждого шороха, скрипа или шага он вздрагивал и озирался… Омутной же как будто и не изменился совсем, заключил в ладони горячую чашку, склонил над ней рябоватое, отяжелевшее лицо, угрюмо молчал: не до чая…

— Не у дел, герои? — заговорил Коптильников, веселея. — Не привычно, поди, под следствием-то жить?

Кокуздов зябко поежился.

— Под прокурорским оком ходить неловко. Словно в каждом ботинке по пять гвоздей вылезло, так и жалят пятки!

— Надо было думать, — осуждающе проговорил Коптильников. — Куда вас понесло? Мало вы хапнули добра? Вам еще и просо понадобилось. Позарились!..

Омутной, еще ниже склонив голову, сопел над чашкой.

— У меня есть накладные, — заметил он нелюдимо.

У Кокуздова плакуче дрогнули губы. Коптильников обнадежил:

— Думаю, до суда дело не дойдет. Не допустят. Прохоров не допустит — тень на район.

— Не допустит? — Кокуздов оживился. — А Аребин? Этот добьется. Ему бояться нечего.

Ненавистное имя Аребина словно жгло Коптильникова, он взметнулся, схватил, не помня себя, стакан, плеснул чаем в лицо Кокуздова; тот, увернувшись, отпрянул к порогу.

— Что ты, Гордей Федорович?

— А ты что суешь мне своего Аребина? — хрипло, с бешенством крикнул Коптильников. — Аребин! Аребин! Подумаешь, птица! Устрашил!..

Через минуту, осознав нелепость своей вспышки, устало сел, концом полотенца вытер лоб.

— Прости, Кузьма… Садись, не бойся. — Правая щека его вздрогнула, и он придавил ее кулаком. Посидев так, с перекошенным лицом, успокоившись, проговорил задумчиво: — И на солнце, говорят, есть пятна, не то что на человеке. Не может быть человека без пятен. К Аребину приглядеться надо, и пятнышки вылезут наружу. — Коптильников навалился на стол. — Алгашова. Вот где он споткнется!

Омутной с Кокуздовым переглянулись украдкой — они знали о тайном неистовом его влечении к Наталье.

— Подстеречь, застать на месте и ославить на весь район! Вот каких, мол, присылают, жену и сына в Москву отправил, а сам тут с бабами валандается… Сейчас за моральным поведением руководителя следят в подзорную трубу, так мне сказал один сведущий человек…

Кузьма Кокуздов мелко, совестливо усмехнулся.

— Неудобно как-то… ловить на этом.

— А воровать просо удобно? — Щека Коптильникова опять недобро дернулась.