Град Ярославль

— В миру он звался Аверкием Ивановичем. В конце царствования Федора подвергся опале, ибо был уличен в недружественных замыслах против Бориса Годунова. Имение его было отобрано, а сам он был пострижен в монахи. Когда Борис взошел на трон, то снял с келейника Авраамия опалу, но тот и при Годунове, и Самозванце пребывал в удалении, токмо с восшествием Василия Шуйского на престол Авраамий получил важное назначение, став келарем Троицкого монастыря, главного монастыря Московского царства. Не единожды бывал я в оной обители, и могу изречь об Авраамии, что человек он зело ловкий, деловой, начитанный, но и зело хитрый. Никто не ведает, но во время осады монастыря поляками Авраамий отчего-то пребывал в Москве, хотя осада длилась шестнадцать месяцев и келарь мог очутиться среди осажденных, ибо в обитель проникали даже обозы с хлебом. Да не судите, и не судимы будете. И все же и все же… После осады Авраамий прибыл в монастырь, но вскоре вкупе с ростовским митрополитом Филаретом Романовым и боярином Василием Голицыным был в числе посланников к королю Сигизмунду, что осадил Смоленск. Но дело там затянулось. Король требовал, чтобы послы вошли в Смоленск и уговорили осажденных сдаться на милость короля. Но Филарет Романов зело твердо заявил: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей впустить. Нарекут нас изменниками и никогда тому не бывать!» Зело поплатился за сии слова Филарет Романов. Король осерчал и заточил митрополита в Мальбургский замок, что под Варшавой, где он и поныне сидит.

Видя непокорность главных послов, Жигмонд принялся склонять к изменному делу послов второстепенных, — думного дворянина Сукина, дьяка Васильева и келаря Авраамия Палицына, повелев им отшатнуться от Филарета и Голицына и отъехать в Москву, дабы там действовать в пользу короля. И те изменное дело приняли и, получив от Жигмонда грамоты на поместья и другие пожалования, отбыли в Москву. Авраамий на Москве вовсю глаголил: «Лучше польскому королю служить, чем от своих холопов потерпеть поражение». Норовили поколебать и думного дьяка Томилу Луговского, кой родом из князей Ростовских-Луговских, но Томила на измену не пошел, молвив: «Слыхано ли дело, чтобы послы поступили так, как Сукин, Васильев и келарь Палицын, покинув государево посольство. Как им взирать на чудотворный образ Богородицы, от коей отступились? Да лучше бы им здесь смерть принять, а от государева дела не отъезжать. Приход же их на Москву учинит смуту и великую поруху».

— Вот тебе и Авраамий! — воскликнул Светешников.

— Истину изрекаю, сыне, истину.

— А что далее произошло?

— Хитрый келарь поспешил укрыться в монастыре, а когда изведал, что дело королевича Владислава, коего бояре прочили на московский трон, провалилось, вдруг стал ревностно глаголить за очищение святой Руси от иноземцев.

— Изрядно же переродился, — усмешливо проронил Светешников.

— Изрядно, сыне. Но в том причиной Троицкий архимандрит Дионисий. Вот кто, после святейшего Гермогена, стал истинным поборником веры православной. Гермоген умирал в узилище, а Дионисий стоял за дом Пресвятой Богородицы и за государство Московское супротив польских и литовских людей и русских воров. Его призывные грамоты подписывал и Авраамий Палицын, а когда ополчение Ляпунова подошло к Москве, келарь явился к нему со святою водою. Троицкие же грамоты пришли в Ярославль, Нижний Новгород, Казань, Вологду, Пермь и на Поморье. Еще минувшим летом чел я в соборе грамоту ярославцам, коя призывала христиан уповать на силу креста Господня и показать подвиг свой против вечных врагов православия, что учинили страшное разорение в Московском государстве.

— Толково, отче, но одного не разумею, отчего келарь нас даже к трапезе не позвал? Аль мы враги ему?

— Гордыня обуяла Авраамия. Гордыня! Авраамий кичится своей ученостью, умением красно глаголить и своей значимостью среди духовных лиц, называя себя первым келарем Руси. А мы, минуя его, допрежь всего с Дионисием глаголили, что и задело Авраамия. Он же, единственный из келарей, кой с королем Жигмондом встречался.

— Коему предался и от коего богатое поместье получил.

— Того не вздумай поминать, сыне. Все дело испортишь!

Протопоп был высок и тучен, обширная черная шелковая ряса не скрывала дородного тела. Но на диво ходил он довольно резво, а когда сидел, то почему-то поминутно оглаживал широкой мясистой ладонью длинную благообразную бороду.

Надей же Светешников во время беседы сидеть подолгу не любил. Он, облаченный в русачий кафтан под зеленым киндяком и в кожаные оленьи штаны, заправленные в мягкие сапоги из юфти, неспешно расхаживал по отведенным им покоям и толковал с протопопом, которого знал много лет и в чей собор не раз вносил денежные вклады. Хорошо ведая друг друга, они могли изъясняться открыто.

— Поминать, разумеется, не буду, и все же не могу простить Авраамию его измены. Ростовский митрополит Филарет о жизни своей не пекся, когда от увещеваний Сигизмунда отшатнулся. Авраамий же ему раболепствовал. Тьфу!