Град огненный

Я поддаю его сапогом. Мужик откатывается, скулит, как дворняга, и меня начинает трясти от омерзения. Марать руки об него не хочется, поэтому вытаскиваю маузер.

— Это неправильно!

Поворачиваюсь на голос. Тория трясет, градины пока катятся по лицу, глаза вытаращены и безумны, но он все равно повторяет:

— Это неправильно. Кто-то должен остановиться! Кто-то должен проявить человечность!

Я вспыхиваю. В два шага подхожу к нему, сгребаю за ворот.

— Человечность? — рычу в ответ. — Оглянись вокруг! В ком она может быть? В нас, нелюдях? Или в этих охотниках за головами?

— Это ужасно, — бормочет он. — Но насилие порождает только насилие. Кто-то должен первым разорвать этот порочный круг…

— Так разорви ты! — кричу я в ответ и сую ему в руки маузер. — Пристрели подонка!

Пленный хныкает, валится Торию в ноги.

— Виноваты, пан! — причитает он. — Да что делать нам, грешным? За голову каждого васпы по десять крон пан Морташ дает. И по двадцать — за каждого господина офицера. А у нас семьи, дети малые в эвакуации! Война кругом, пан! Не ты, так тебя! Прости, пан! Вижу, добрый ты. Глаза у тебя человеческие…

Тория трясет. Он отшвыривает маузер на землю, говорит:

— Никогда! Никогда не будет больше насилия. А этих жизнь сама нака…

Он не договаривает. Я бью его в челюсть, потом в живот, и Торий сгибается пополам, кашляет, сплевывая кровь.

— Слюнтяй, — говорю с сожалением, сквозь зубы. — Как был слюнтяем, так и остался. Да куда ты сунулся? В Дар? К васпам? А здесь не васпов — людей бояться надо!

Я бью Тория снова. Выплескиваю на него всю злобу, все отчаянье, всю горечь нашего положения и поражения. И поэтому лишь в последний момент замечаю, как пленный подхватывает с земли маузер и наставляет на меня.

— Правильно говоришь, паскуда! — хрипит он с ненавистью (и куда девалось недавнее пресмыкательство?) — Людей бойся!

Я едва успеваю отклониться, как громыхает выстрел. Но стреляет не пленный. Стреляет Рон.

Пуля входит пленному в затылок, и он, всхлипнув, валится ничком, так и не успевая нажать на спуск. Я смотрю, как конвульсивно дергаются его ноги, и оттираю со лба выступивший пот.

— Людей… — повторяю устало и глухо. — Да где им тут взяться? Не осталось людей в этом мире… Одни монстры…

15 апреля (среда)

— Я тоже — монстр? — спрашивает Торий.

Воспользовавшись тем, что я валяюсь под капельницей, он берет со стола дневник и листает последние страницы. А я уже говорил, как болезненно васпы воспринимают посягательство на их личные вещи. Я не замечаю в его голосе холодной нотки и подскакиваю на подушках. Рычу:

— Положи!

— Спокойно! — он поднимает ладони и аккуратно кладет дневник на край стола. — Все хорошо. Я не читал. Только последнее…

Падаю обратно. Пульс все еще зашкаливает, но волнение постепенно сходит на нет, и я самостоятельно поправляю едва не выскочившую из вены иглу.

— Это… не предназначено… для других.

— Прости, — виновато говорит Торий. — Не знал, что ты ведешь мемуары. У тебя неплохо получается.

Комплимент звучит неуклюже, и он понимает это и пробует улыбнуться.

— Обещаю больше не совать свой любопытный нос, куда не следует. Пока ты сам не захочешь мне показать. Но, наверное, тебе действительно нужно разобраться в себе. И это неплохо.

— Я покажу, — соглашаюсь. — Позже.

Конечно, про себя надеюсь, что это "позже" не наступит никогда. Торий кивает. Спрашивает снова:

— Так, по-твоему, я тоже — монстр?

Щурюсь. Тщедушный профессор с подбитым глазом вовсе не тянет на монстра.

— Нет, — говорю я. — Ты — нет.

Он вздыхает (как мне кажется — с облегчением).

— Это хорошо. И тогда тоже? — указывает на дневник. — В то время, о котором ты пишешь?

Эта мысль кажется еще более абсурдной, и я улыбаюсь во весь рот.

— О! Тогда тем более нет!

Он смеется вместе со мной. А я внутренне напрягаюсь, потому что боюсь новых вопросов. Например, считаю ли монстром себя. И знаю, что не смогу солгать. Тогда он наверняка рассердится или расстроится. Но он не спрашивает.

Торий прав в том, что мне нужно разобраться в себе, в своем прошлом. А теперь у меня появляется достаточно времени для этого. Узники подсчитывают дни своего заточения, делая зарубки на стенах. Я делаю "зарубки" в тетради. В затворничестве время всегда течет медленно, как болотная жижа. И я вязну в ней, обрастаю скорлупой и оказываюсь как будто законсервированным в себе. Мне это не ново. Мое отрочество тоже прошло в замкнутом мире каземата, и единственным существом, навещавшим меня, был наставник Харт.

За эти три дня, что я нахожусь под домашним арестом, меня навещает только Торий.

На работе я, разумеется, не появляюсь — взял официальный больничный. И это кажется мне забавным, потому что понятие "болеющий васпа" само по себе абсурдно. Чтобы доставить васпе дискомфорт, нужно что-то посерьезнее простуды, и эта стойкость всегда казалась мне благом, доказательством превосходства над людьми. Пока я не узнал истинную причину, и она была проста и страшна в своей простоте: мертвые не болеют.