Град Петра

А пушка сигналила отбой с наступлением сумерек, кои в сём гиблом крае медлили. Часов на пять прерывалась какофония, слитая из воплей, из ругани, из пения топоров. Но спокойного сна не было, сосали кровь комары, впивались болезни. Удачлив тот, кто успел выловить заблудившийся ряж и приспособить под жильё, отыскать плавника на шалаш — другие спали под дождём, часто набегавшим, на подстилке из лапника, а то на своей овчине. И зарыться в неё хотелось поглубже, в надежде почуять домашний печной запах.

Санкт-Петербург воздвигался всё же быстро, столь быстро, что Ламбер не мог надивиться.

   — Я верю, — говорил он, — на осень здесь готов дефанс, как это... защита.

Признавал, что в Голландии потратили бы годы. Даже во Франции, при Вобане...

Но работа жестока, Меншиков печалился, видя, как заступы роют не ложе под срубы — могилу.

   — Царь имеет много людей, — успокаивал маркиз. — Кто мёртвый, получает слава, как за пирамида в Эжипт... Египет, да? Жить без славы — зачем?

Что ему страдания российского люда! Вишь, спасибо царю за почётную смерть!

   — Нам живые нужны, мосье, — бросил Данилыч зло.

Росла крепость, начата и церковь Петра и Павла — на самой середине плаца, близ канала... Сотни свай потужили ей опорой, как и для кордегардии, для арсенала.

Сотни тысяч свай сковали зыбь, вязкую глину. Возрос остров за краткий срок — местами, в ложбинах, на два человеческих роста.

Разбужена земля и ниже Заячьего, по берегам Невы, где указано быть батареям, и в заливе, против устья, где возникает самый дальний форпост, на острове Котлин.

* * *

Повыше Заячьего, на Городовом острове, который потом будет назван Петербургской стороной, Пётр пожелал иметь свой дом. Поручил Меншикову сделать его похожим на голландский — в память ученья на тамошних верфях. Лучшие плотники, отобранные губернатором, сколотили сруб из обтёсанных сосновых брёвен, с такой же перегородкой, отделившей красную горницу от будничной. Получилась пятистенка на костромской манер. Иначе плотники строить не умели. Дивно им было — царь, а жить намерен в избе... Но выкрашенный под кирпич домик обрёл вид иноземный благодаря высокой четырёхскатной крыше, с виду черепичной. Изготовили здание за три дня. На кровле водрузили мортиру и две бомбы рядом — всё деревянное, знак офицера-бомбардира.

Не Пётр, а чиновные окрестили здание уважительно «первоначальным дворцом», царь же считал его жильём лагерным, летним.

Дворцы не для него. В пышно убранных покоях, на коврах, на алом бархате видится кровь. Давно, с тех пор как стрельцы, натравленные царевной Софьей, ворвались в Кремль. Порубили, на глазах у отрока Петра, двух его дядей Нарышкиных, доброго Артамона Матвеева[29] — наставника и советника семьи.

Пока царь на верфи — а она часто будет звать его к себе, — в доме хозяйничает губернатор. Ламбер, приглашённый отужинать, принюхивался:

   — Экселенц! У вас джин!

Можжевеловая настойка в России не встречалась ему. Меншиков посмеялся. От дощатого пола, отмытого горячими вениками, шёл этот пряный дух.

   — Пале-Рояль из карта, — и француз постучал по стене, покрытой парусным холстом. — Упадёт на голова его величества. Царь Питер как Самсон...

Схватился за косяк, расписанный цветами, и подёргал, вспомнив библейского силача, разрушившего храм филистимлян.

Печей нет, вместо них жаровни с углями. Ей-богу, карточный домик! Француз в восторге — и в этом авантюр, бесподобный авантюр.

   — Но, мон шер... Где лакей, где камердинер?

Для придворных нет места в пятистенке. Каморок всего четыре — кабинет, столовая, спальня и сени, отведённые для денщика. Он и свечи зажжёт, и еду подаст. Иных слуг царю не требуется. Ламбер знает это — его смущают шатры, выросшие возле.

Их два, пылающих шелками, два дивных цветка. Над завалами брёвен, над лужами, под слезливым небом. Ожидается приезд турецкого посла. Он пожалует к царю. Что за приём будет здесь для великого визиря, посланника гордой Оттоманской империи?

   — Пускай, — кивнул Меншиков. — Всяко не в царской горнице узрит нашу силу. Оглядится вот...

Над Невой пушечно ухают копры. Звоном топоров перекликаются берега, рождается Санкт-Петербург. Это и будет зрелище, полезное для турка.

В столовой, куда губернатор ввёл гостя, полстены занял чертёж Балтийского моря — с кораблями на торговых путях. До него султану нет дела. Его беспокоят верфи на Дону, фрегаты, спускаемые к Азову.

Ели жаркое с чесноком, под водку. Сбросили кафтаны.

   — Мой метр Вобан... Делал эссе...

Данилыч поёжился — осточертела погудка. Ещё эссе! Что-то новое, однако.

   — Эссэ про ноблес, про знатный род. Вобан пишет: ноблес де мерит, от заслуга — это самый высокий шляхта. Это великий человек. Так вы — экселенц...

Не потомок князей, так первый в роду, зачинающий. Ему — учит Вобан — самая большая фама, сиречь слава. Сладко слышать Данилычу. Стало быть, новому князю и чужеземные нобили воздадут честь. «Де мерит» — от заслуги... А свои родовитые? Поймут ли? Шереметев, Репнин... Чем ихнюю гордыню собьёшь?

   — Экселенц будет иметь дворец. На маньер сивилизэ... Надо — люкс, надо — огонь в глаза.