Граф Калиостро

Посветало. Канцлер кашлял со сна, а на верхнем углу зеленой ширмы и на голландских печных изразцах прохладным румяным огнем легла косая тропа раннего солнца…

Визг, свирепая брань спугнули светлую тишину спальни.

– С нами крестная сила! – выглянул из-за ширмы Елагин в фуляровом ночном колпаке.

На полу спит Кривцов – бледный, с открытым ртом. Его раскинутые руки облиты светлым золотом зари.

Елагин проворно прыгнул через спящего и как был – босой побежал отпирать.

За дверями – граф Феникс в расстегнутом красном кафтане фрамбуаз, желтоватое жабо слезло вбок, выказывая жирную, смуглую шею. Натуженные щеки надуваются, опадают, как багровые мешки.

– Воры – воры! – граф затопал ногами на канцлера.

Тот присел, озираясь, – где воры, но стоит за графом один дворецкий Африкан, зевает, крестя рот, и чешет под жидкой седой косицей затылок. Граф шагнул в кабинет.

– Вор! У меня в комнатах был вор, на столе передвинут флакон с вербеной и печатка…

– Что украдено? – спросил, отступая, Елагин.

– Ничего… Но у меня был чужой, я чую по запаху… Кривцов спросонок застегивал невпопад медные пуговки камзола, когда Калиостро сильно ударил его по плечу.

– Ты!

Бакалавр увернулся. Его кроткое лицо мгновенно ожесточилось:

– Прикажите господину кавалеру не нападать! – крикнул он Елагину. – Кавалер нетрезв, и я не знаю, что ему надобно.

– Ты не знаешь? – граф, сопя, подступил к бакалавру.

– Не знаю, – в упор посмотрел на него Кривцов. Робость исчезла: не смел иностранный шушига бить по плечу дворянина императрицы:

– Извольте от меня отойти, а не то…

И схватился за эфес шпаги, торчащий из кафтанного кармана.

– Стойте! В доме моем! – Елагин хлопнул ладонью по эфесу, позвал по-русски дворецкого:

– Разнимай, белены оба объевшись.

Канцлер под мышки подхватил бакалавра, дворецкий за локти потянул графа. Тут Калиостро поймал старого Африкана за косу.

– Оставь слугу моего! – звонко крикнул Елагин. – Господин Калиостр, твои поступки бесчинны, ты пьян, вон отседа!

Калиостро выпустил жидкую косу, тяжело задышал:

– Я требую, чтобы мне помогли искать вора.

– Господин Кривцов и ты, Африкан, – сказал Елагин по-русски. – Граф жалуется, будто нынче в ночь некто был у него в кабинете.

– Я не был, – тряхнул головой Кривцов.

– Да я, батюшка, был, – прошамкал дворецкий, подмигнув бакалавру.

– Ты? Да как же ты смел?

– Да чего, батюшка, не сметь? Дом-то, чай, наш, а не графской. Коли евонные слуги-лодыри покои нам пакостят, кому прибрать, как не мне? Да куды прибрать: конюшя турецкая.

– Ты, Африкан, гостя моего обзывать подобно не смей, – чуть улыбнулся Елагин, не переводя последних слов графу.

– А, – а, – а, – недоверчиво ворчал Калиостро, исподлобья оглядывая всех троих.

Кривцов, потупясь, перекручивал на камзоле самую крайнюю пуговку.

Уходя, граф нарочно хлопнул дверью.

Елагин улыбнулся. Кривцов тоже. Улыбка все шире, все светлее заливала его лицо. Дворецкий жмурился от доброго смешка, тряся косицей.

– Ишь, Махмет лысый. Едва остаткие волосья не вырвал!

Заря румяной и прохладной улыбкой осветила всю спальню.

– Разумеешь, Андрей, – подмигнул Елагин бакалавру. – Дебоширством сим Калиостр нас провести пожелал: вздорным и дерзким мнился представиться. По слову твоему, глаза нам думал отвесть. Ан, сударь, не проведешь!

«Зато я его знатно провел», – весело подумал Кривцов, и пальцы заерзали по кафтану, норовя показать вслед графу преогромный нос.

Поединки

Prima – Secunda – Tertia.[12]

Фехтовальный возглас

Камер-юнгферы окутали покатые плечи государыни московской шитой в серебро тканью яблочного цвета. Как бы играющей светло-зеленой водой залило Екатерину.

В овальном зеркале наклонно отражается Бриллиантовая зала, яшмовые столики, малахитовый простенок, часы «Золотой Гермес» на мраморной колонке и свежее лицо государыни в белом облаке пудреных волос.

Государыня оправила на груди красную ленту с алмазными знаками императорских орденов и лукаво посмотрела через плечо на светлейшего князя Потемкина.

Высокого роста, тяжелый, с ненапудренной темной головой, князь стоял за ее туалетом, заложив руки под фалды белоснежного дородорового кафтана. Князь поворчал хмуро, с хрипцой.

– Андрея Первозванного повыше бы, матушка, наколоть.

В зеркале, за белым плечом императрицы, мелькнуло его оливковое, твердо сбитое лицо с горбатым носом, с двойным подбородком, лицо хмурого римского сенатора. Заерошены широкие брови, как черные соболя. Глаза поставлены близко, по-птичьи. Один глаз – серый, холодного блеска, а в другом, с бельмом, – странно и тускло отражаются свечи, как в затянутом глазу мертвеца.

– Не грызи, сделай милость, ваша светлость, ногтей: кабинет мне засоришь, – усмехнулась Екатерина. – Сказывай дальше прожект твой… Токмо время ли, князь, с добрым ветром приветствовать турецкого султана салют пушек российских?

Потемкин круто повернулся, как блистающий белый столб. Упрямо стукнул кулаком о ладонь, брови – черные соболя – разлетелись.