Граф Калиостро

На вечерней заре, когда дымят росы и умолкает журчание фонтанов, а небо над багряным костром заката светлеет, как покойная зеленоватая заводь, – из гренадерских лагерей дальними вздохами докатывает пенье солдатской молитвы «Коль славен…».

На вечерней заре императрица, опираясь, как всегда, на руку генеральс-адъютанта, медленно идет парком. Ланской без треуголки. Их лица озарены.

– Не хочешь тревожить меня, но ты точно болен, мой бедный Ланской… – тихо сказала в тот вечер императрица.

Ланской ничего не ответил. Они молча обошли потемневшие пруды. Зябко белелись лебеди. С болот тянулась дымка тумана. Их шаги едва шуршали на влажном песке. Когда возвращались они к бельведеру, из гренадерских лагерей доплыл печально и ясно последний вздох солдатской молитвы:

В нощи, во дни

Сияньем равен…

Уже при свечах государыня играла на галерее с генеральс-адъютантом вечернюю парию в раверси. Ланской не хотел уходить к себе, но когда снимал он колоду, его пальцы обжигали государыне руку.

– Наконец сие нестерпимо, мой друг… Повелеваю вам лечь в постель, вы явно страдаете.

И ночью у генеральс-адъютанта открылась горячка…

В Царское Село на рассвете наемный берлин привез из столицы медика Вейкарта. Сутулый, хмурый, с оловянными глазками и весьма красноватым носом, в синем прусском кафтане и с рыжей косицей, загнутой под ворот крючком, – медик бесцеремонно, через голову, стянул с Ланского голландскую тонкую рубаху и охватил желтоватыми плоскими ладонями его нагой торс, достойный мраморного бога.

За китайской ширмой Вейкарт возился с всесильным фаворитом так же, как привык возиться с простыми солдатами в прусских госпиталях. Ланской стонал в забытьи…

Вейкарт вышел, опуская обшлага на тощие, в рыжеватых волосках, руки. Порылся в задних карманах синего кафтана, вытянул обширный красный фуляр, утер лоб.

Екатерина провела всю ночь у китайской ширмы, поджав ноги на кресла, без чепца, волосы заплетены в плетушку. Она подняла на медика усталые глаза:

– Господин Вейкарт, что с ним?

Вейкарт прислушался к сжатым стонам, понизил голос:

– Ваше Величество, генеральс-адъютанта поразила редчайшая болезнь: пятнистая горячка.

– Ланской умрет? – она мгновенно сбросила на паркет ноги.

– Одна надежда на его молодость…

– Ланской не может умереть, вы ошибаетесь, Вейкарт.

– Я медик, Ваше Величество, – отвечал упорный пруссак, посопев. – Когда у больного уже перемежается пульс, мы знаем, что это пахнет мертвецкой…

– Не смей, вон! – звонко крикнула императрица. Затряслась, зажала ладошкой рот. Плечи заколыхались, плетушка-косица запрыгала, как у обиженной девочки.

«Восточные деспоты не любят слушать о смерти», – презрительно думал Вейкарт и, сутулясь, пятился из спальни.

На другой день у китайской ширмы собрался докторский совет. Медики разводили руками, протирали запотелые стекла очков, с важным видом перечисляли мудреные прозвища. Кавалергардский полковой доктор Соболевский порешил все споры, приказав поить Ланского ледяной водой, умеряющей жар. Медик-француз, присланный от графа Панина, было не согласился.

– Да горячка ли это, милостивые государи?.. Не отравлен ли молодой генерал? Есть испанский яд – вегерамба, – те же корчи, икота, багровые пятна по телу.

На француза зашикали.

В белых одеждах, похожая на привидение, одна императрица тихо плакала за полночь у китайской ширмы. Вырывались глухие вопли больного:

– Не хочу, не хочу.

Генеральс-адъютант и в бреду отказывался от ледяного питья.

Но рецепты Соболевского помогли – на четвертые сутки Ланской уснул. Государыня подняла над спящим свечу и отшатнулась – покоилась на смятых подушках не голова Адониса, а затекшая от жара, опухлая голова урода. И уже побелел, как у мертвеца, кончик носа. В ту ночь Перекусихина подслушала у китайской ширмы тоненький визг, плач государыни.

В ту ночь Ланской очнулся. Облизывая шаршавым языком запеклые губы, повел глазами, где полопались от жара багровые жилки. С трудом улыбнулся:

– Катя, не плачь… Люблю… Все тебе завещаю… В саду похорони, тут, чтобы слышал, как ходят ножки твои…

А наутро Перекусихина поздравляла государыню. Генеральс-адъютанту полегчало, жар опал, он приказал сменить рубаху, лежит тихо да вертит перстень на похудевшем пальце.

– Пошла бы ты, матушка, ручку ему подала…

В этот час в аванзалах дворца ожидал у императрицы приема аглицкий резидент. Государыня у туалета торопливо пудрила наплаканные глаза.

– Савишна, видит Бог, в сей час не могу, позже буду… Постой, записочку ему передай.

Императрица писала карандашом, по-русски, отодвинув граненые флаконы, серебряную чашу с пудрой, душистые ларцы. Круглые буквы кривились, прыгали:

Зеленый канапей возле билиарда в китайской зале вам кланятся, также балкон той залы и колоннада и белый кабинет, совокупно с ними стол с фруктами, а за ним и я бедный мальшику моему.