Граф Калиостро

Ланской сжал записку государыни, потом разгладил на тощих пальцах и целовал долго. Он приказал подать себе башмаки, кафтан. Он пожелал встать. Соболевский и камердинер едва его удержали. Тогда генеральс-адъютант заплакал и стал просить, чтобы позволили ему лежать не за ширмой, а в покое, светлом, прохладном, ближе к государыне. Медик согласился.

Шатаясь, Ланской пошел туда сам, в нижнем белье, опухлый, затекший, – ужасная карикатура: Адонис в пятнистой горячке.

И через час впал в забытье…

Императрица, подобрав роброны, спешила с толпой придворных к зеркальной галерее.

Ее глаза сияли голубым светом, переливались. Сегодня она была так остроумна, так тверда с этим британцем, у которого красный королевский мундир висит, как на вешалке, а нижняя челюсть похожа на лошадиную.

– Вот и я, с поклоном моим, – государыня запнулась, входя к Ланскому.

Он сидел на постели верхом, он вырывался из рук камердинера, его обнаженная грудь в багровых пятнах, лицо закинуто кверху – он бредит.

– Запрягите тройку в постель! Скорее, к императрице!.. Кони… Куда несешь, стой!.. Ваше Величество, Ваше Вели… Калиостр на козлах! Калиостро возница, Империя под откос, – Ваше Вели…

Государыня так сжала руки, что хрустнули пальцы. Выпрямилась, залилась белизной, отвердела, как мрамор. Императрица Российская стояла у постели генеральс-адъютанта. Обвела медленным взглядом блестящую толпу.

– Я вижю, в здоровье Ланского новое ухудшение. Не будем тревожить его.

И медленно вышла…

Утренним рапортом императрицу осведомили, что в горячке генеральс-адъютанта перелом, что опасений нет. О Ланском все говорили с ободряющей улыбкой, делая сочувственное лицо. Екатерина слушала, твердо сжав губы…

Императрицу просто обманывали. Уже отчаялись медики. Один камердинер, наглый парень в пудре, ходил за умирающим. Тайком по ночам он мазал грудь Ланскому какой-то вонючей белой жидкостью из горшка, чтобы не приметила государыня черных пятен на груди фаворита. По ночам камердинер насильно поил Ланского крепким вином, чтобы больной к рассвету, – как прийти государыне, – забывался.

– У-у-у – мычал, вертел головой Ланской. Он уже не мог сказать «не хочу».

– Пей, слышь, пей, – злобно шипел камердинер. – Доколе возжаться с тобой. Говорят пей, уснешь…

И в ночь на 25 июня 1784 года генеральс-адъютант Ланской уснул навсегда.

Похоронили «Генерала Красную Девицу», по желанию его, в Царскосельском парке у любимой императрицыной тропинки, где еще пылали на высоких штамбах темно-багровые бегонии…

Государыня заперлась у себя в покоях. Сенаторы сердито ворчали, что этак делам государства грозить может расстройство.

Государыня с одной всего камер-фрау внезапно уехала в недостроенный загородный дворец Пэллу.

В адмиралтейских и военных коллегиях, в сенате, в казенных палатах замелькали смятенные лица. Кое-кто хихикал в обшлаг, кое-кто шептался, что надобно ждать шведа, что на Урале вновь зашевелился Пугач, который живехонек, – на Москве не ему рубил палач голову, а бомбардирскому беглому солдату, принявшему имя его мятежное, страшное…

Императрица внезапно вернулась в Санкт-Петербург. Она не выходила из Эрмитажа. Личный ее секретарь говорил, что государыня принялась за диковинную работу: составление двухсотязычного словаря. Тут кое-кто стал поговаривать, не помешалась ли императрица в уме.

И только в эти дни, через две недели по кончине Ланского, императрица села за первое письмо к господину Гримму в Париже:

Камеи и резные камни больше мне не нужны. Нет Ланского… Я была счастлива, и было мне весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь моего счастия не стало. Я надеялась, он будет опорой моей старости, он разделял мои огорчения, радовался моими радостями… Словом, я имею несчастие писать вам, рыдая, я не в состоянии видеть человеческого лица, чтобы не захлебнуться слезами…

А к осени мраморная колонка над могилой Ланского была исчиркана похабными надписями и скверными ругательствами на фаворита. Государыне сказали, что могилу могут размыть дожди, что монумент из дворцового парка лучше убрать. Императрица ответила холодно:

– Хорошо, уберите. И без вашей лжи мне ведомо, сколь опакощена могила бедного Ланского…

В осенние сумерки, когда пожухлая трава шуршала под моросивом, голые ветви влажно стучали на ветру и стыли в размытой глине, налитые дождевой водой, следы копыт и башмаков, – гроб генеральс-адъютанта без парадных церемоний переносили из парка в церковь Святой Софии.