Граф Калиостро

«Неужто сей плешивый кавалер – великий маг Калиостро, я почел бы его за барского парикмахера», – рассматривал Кривцов багровое, точно опаленное, лицо мага. Черные смолистые брови внимательно двигались, тяжелые веки были опущены. Двойной подбородок надавил нечистые кружева шарфа.

Граф пошуршал листом, верхняя припухлая губа заежилась от усмешки. Крылья носа раздулись, граф Феникс сипло вздохнул и вдруг поднял морщинистые веки.

Точно копья блеснули у лица бакалавра.

А граф уже кланялся церемонно, едва не касаясь рукою ступенек. Его шпага описала за спиною дугу и встала торчком, задев нос Жульену. Слуга чихнул.

– Прошу вас передать высокочтимому брату и кавалеру, господину гофмейстеру, что я не премину быть в ложе Гигея, в сопутствии супруги моей графини Санта-Кроче.

И по-кошачьи гибко разогнулся, обдав Кривцова ударом молнии, сверкающим взглядом.

– Которую видели вы не в чемодане, а на ступеньках, забудьте про чемодан!

Кривцов провел ладонями по лицу, точно оправляясь от мгновенного обморока.

Граф Феникс, прищурив на бакалавра заплывшие мешками глаза, порылся в заднем кармане кафтана. Вытянул оттуда шелковый красный платок, сердоликовую печатку, золотой лорнет с обломанным ушком, пучок бечевок, сердито все вскомкал, стал снова рыться и вытянул наконец золотую тяжелую табакерку.

– Угощайтесь.

– Благодарствую, я не…

А граф вбил уже в нос щепотку табака, сладко зажмурился, заходили черные брови – граф шумно чихнул, обрызгав мокрыми крошками грудь.

– Жако, Жульен, проводите тогда молодого синьора, – живее!

Слуги бросились вперед.

На крыльце носатый Жульен состроил гримасу и показал бакалавру язык.

– Ах, злодей, – кинулся назад Кривцов, но дверь захлопнулась, стукнула по тулье треуголки…

Потирая лоб, бакалавр шагал по Невской прошпективе, говорил сам с собою.

– Чудная красавица, Мадонна святейшая, ангел. Постой, Андрей Кривцов, да как же оно было?.. Словно бы госпожа из сундука… вышла… чепуха, дорожный сундук у лестницы стоял, а госпожа из верхнего покоя явилась… Санта-Кроче ей имя, Феличиани, Феличиани… А у меня чулки слезши.

И зарделся от смущения и рассмеялся.

Невский ветер, играя, подкидывал его рыжие пряди.

Гелион, мелион, тетраграматон…

Что вам судьбы дряхлеющего мира?

Над вашей головой колеблется секира.

Но что ж?.. Из вас один ее увижу я.

Лермонтов

В светлом просторе неба разлит желтоватый и грустный отсвет вечерней зари. У Тучкова моста, подле Соляных буянов, черными хлыстами застыли мачты уснувших галиотов.

Васильевский остров пустынен. Оконницы низких домов бледно желтеют зарей. Лужа у деревянных мостков, как длинный бледный опал. Догорает заря, предвестница июньской белой ночи – ни света, ни мглы, а сребристого полусумрака.

Безветренный вечер. На Васильостровских линиях, за пустырями, лает цепной пес на пустое и светлое небо.

К дому немецкого негоцианта Григора Фихтеля, что в Волховском переулке, к тем воротам на Невский берег, где не просыхает никогда грязь, – по вечерней заре стали подходить многие люди, кто в гвардейской епанче, кто в купеческой круглой шляпе с золотым галуном округ тульи. Брались за медный молот, изображающий львиную голову, и тишина переулка оглашалась тремя глухими ударами.

Алебардщик, заступивший на ночной караул к Тучкову мосту, каждый раз вскидывал голову:

– Эк их разобрало… Разумею, Фитель немецкие именины справляет, а то поминанье родителей…

И погасла желтая заря над Невой, и побелели воды, и как бы насторожились, когда в переулок свернул с Первой линей тяжелый дормез, похожий на покойницкий катафалк. Стал, накренился.

– Разумею, дышлом в забор угодил: место тесное, – пригляделся от плошкоутов алебардщик.

Дверка дормеза бледно блеснула. У дома Фихтеля на мостки выпрыгнул плотный человек в малиновом кафтане.

Тремя выстрелами прогремели удары молота…

От внезапности очнулся, может быть, под периной отставной императорских коллегий экзекутор, доживающий век в переулке, – или дебелая купеческая супруга, которой душно на ковровом сундуке в сводчатом покое за печью, – шарахнулась к бледному окну, где несносно жужжит всю ночь муха и сыплет из клетки зерно и трепещет на жердочке взъерошенная, бессонная канарейка.

– Экую пальбу поднял, – заворчал страж и потянул костлявую руку к ржавой своей алебарде, зазубренной лишь оттого, что железным ее полумесяцем кололась лучина. На этом движении страж успокоился, тем более, что дормез проплыл на господский двор…

Не именины и не поминовение родителей справлял немецкий негоциант.

А наказано было брату-розенкрейцеру Григору Фихтелю от самого господина Елагина приуготовить залы в доме своем и возжечь семисвечники для собрания братьев-каменщиков ложи Гигея.

Бакалавр к собранию запоздал.

Пронесся зайцем по чисто выметенному двору, вбежал на крыльцо.