Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

Придет ли час моей свободы?Пора, пора! – взываю к ней;Брожу над морем, жду погоды,Маню ветрила кораблей.Под ризой бурь, с волнами споря,По вольному распутью моряКогда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брегМне неприязненной стихииИ средь полуденных зыбей,Под небом Африки моей,Вздыхать о сумрачной России,Где я страдал, где я любил,Где сердце я похоронил [VI, 25–26].

В новых обстоятельствах (ссылка в Михайловское) Пушкин переформулирует этот вопрос в финале элегии «К Морю», точно названной Чижевским «поэтическим ответом

Пушкина самому себе» [Чижевский: 17][373]:

Мир опустел… Теперь куда жеМеня б ты вынес, океан? [II, 296]

В оде графу Хвостову, как мы полагаем, поэт задает этот же вопрос, но только в комическом регистре. «Неведомый Пиита» (отсылка к арзамасскому братству и к рецензии на «Руслана и Людмилу» в «Вестнике Европы», глубоко задевшей Пушкина[374]), проводив в последний путь романтический корабль Байрона (символ высокой поэзии в глазах современников) и классическое ночное судно Хвостова (воплощение низменной, «ползущей» антипоэзии), остается на берегу, дома (точнее, вынужден остаться – и рад бы в Байроны, да царь не пускает). В «обратном» переводе на элегический язык это означает не отказ от байронизма, но своеобразную интериоризацию последнего в совершенно не свойственных для него обстоятельствах и пейзаже:

В леса, в пустыни молчаливыПеренесу, тобою полн,Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн [II, 296].

Вацуро проницательно заметил, что ода Хвостову написана Пушкиным в период, когда поэтом овладела «какая-то веселая и озорная злость», выразившаяся в создании целого ряда сатирических и юмористических произведений. Я бы добавил, что за внешним комическим планом в «хвостовской» оде кроется озлобление или злая ирония автора, направленная не только на его гонителей, но и на некоторых советчиков-друзей. Эта злая ирония совершенно в байроновском духе («человеческом», а не литературно-мифологическом). Сам выбор сенатора и плодовитого антипоэта Хвостова в качестве адресата пародии, возможно, был подсказан Пушкину сатирическими выпадами Байрона в адрес поэта-лауреата Саути в «Дон Жуане». Соблазнительно предположить, что Пушкину к тому времени мог быть известен французский перевод байроновской сатиры на Саути «The Vision of Judgment» (1821), в которой сброшенный в озеро апостолом пиит спасается от потопления, ухватившись за лавровый венок. В оригинале:

He first sank to the bottom – like his works,But soon rose to the surface – like himself!For all corrupted things are buoy’d like corks,By their own rottenness, light as an elf,Or wisp that flits o’er a morass: he lurks,It may be, still, like dull books on a shelf,

In his own den, to scrawl some «Life» or «Vision»,As Welborn says – «the Devil turned precisian»[Байрон 1822: 38][375].

Смотрите, смотрите, там, в тумане моря голубом, тянется прекрасная поэтическая флотилия – сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся. Видите? Вергилий, летящий на попутных ветрах к аттическим брегам, Байрон на мечущем громы корабле, Вяземский на адмиральском фрегате с горшком под мышкой, Кюхельбекер на галере, Баратынский на пироскафе, Лермонтов на парусе одиноком, а за ними: Мевий на утлом челне, Саути в спасательном лавровом круге, две мыши на сутулом коте и наш, коллега, Хвостов на своем суденышке. Все они плывут по правилам навигацкой науки, кто лучше, кто хуже, и все исчезают вдали. А провожает их сквозь смех и слезы раб божий Александр, машет им рукой и вздыхает ехидно: «Куда ж мне плыть?» –

As for the rest, to come to the conclusionOf this true dream, the telescope is gone,Which kept my optics free from all delusion;Adieu, Сhvostoff! Храни тебя Байрóн![376]