Графиня де Монсоро

— Одну-единственную сардинку, — сказал Горанфло, — и один стакан, не больше.

Шико положил на тарелку монаха сардину и передал ему вторую бутылку.

Горанфло съел сардину и выпил стакан вина.

— Ну как? — поинтересовался Шико, который старательно накладывал кушанья на тарелку монаха и, подливая ему вина в стакан, сам оставался совершенно трезвым. — Ну как?

— И правда, я чувствую, что сил у меня прибавилось.

— Клянусь святым чревом! Если вы идете произносить речь, еще недостаточно чувствовать, что у вас прибавилось сил, вы должны быть в полной силе. И на вашем месте, — продолжал гасконец, — чтобы войти в полную силу, я съел бы два плавничка нашего карпа; либо, если вы не будете плотно закусывать, от вас будет пахнуть вином. Merum sobrio male olet[11].

— Ах, черт побери, — сказал Горанфло, — вы правы, об этом я и не подумал.

Тут как раз принесли курицу, снятую с вертела. Шико отрезал одну ножку, которую он окрестил “плавником”, и монах с жадностью ее обглодал.

— Разрази меня гром, — сказал Горанфло, — вот вкуснейшая рыба!

Шико отрезал второй “плавник” и положил его на тарелку монаха, сам же деликатно обсасывал крылышко.

— Что за чудесное вино, — сказал он, откупоривая третью бутылку.

Однажды растревожив, однажды разогрев, однажды разбудив глубины своего необъятного желудка, Горанфло уже не в силах был остановиться: он сожрал оставшееся крылышко, обглодал до костей всю курицу и позвал Бономе.

— Мэтр Клод, — сказал он, — я сильно голоден, не найдется ли у вас какой-нибудь яичницы с салом?

— Конечно, найдется, — вмешался Шико, — она даже заказана. Не правда ли, Бономе?

— Несомненно, — подтвердил трактирщик, который взял себе за правило никогда не противоречить посетителям, если они увеличивают свои заказы, а следовательно, и свои расходы.

— Ну, так несите ее, давайте ее сюда, мэтр! — потребовал монах.

— Через пять минут, — сказал хозяин гостиницы и, повинуясь взгляду Шико, побежал жарить яичницу.

— Ах, — вздохнул Горанфло, опуская на стол свой огромный кулак с зажатой в нем вилкой, — вот мне и полегчало.

— В самом деле?

— И если бы яичница была уже здесь, я проглотил бы ее разом, одним глотком, как это вино.

Он одним махом осушил полный стакан, почав уже третью бутылку, и в его глазах засверкали счастливые искорки.

— Так, стало быть, вам нездоровилось?

— Я был глуп, дружище, — ответил Горанфло. — Эта проклятая речь мне в печенки въелась, последние три дня я только о ней и думал.

— Должно быть, великолепная речь, — заметил Шико.

— Блестящая.

— Скажите мне что-нибудь из нее, пока нет яичницы.

— Ни в коем случае! — обиделся Горанфло. — Проповедь за столом! Где ты это видывал, господин дурак? Может быть, при дворе короля, твоего хозяина?

— При дворе короля Генриха, да хранит его Бог, произносят прекрасные речи, — сказал Шико, приподнимая шляпу.

— И о чем они, эти речи? — поинтересовался Горанфло.

— О добродетели, — ответил Шико.

— Ну да! — воскликнул монах, откидываясь на стуле. — Вот еще нашелся добродетельный распутник, твой король Генрих Третий.

— Я не знаю, добродетелен он или нет, — возразил гасконец, — но при его дворе мне ни разу не приходилось видеть ничего такого, что заставило бы меня покраснеть.

— Черт побери! Я уверен, что уже давно разучился краснеть, господин греховодник, — сказал монах.

— Какой же я греховодник? — возмутился Шико. — Да я олицетворенное воздержание, воплощенное целомудрие, без меня не обходится ни одно шествие, ни один пост.

— Да, шествия и посты твоего Сарданапала, твоего Навуходоносора, твоего Ирода. Корыстные шествия, показные посты. К счастью, все уже начинают разбираться в твоем короле Генрихе, дьявол его побери!

И Горанфло вместо речи запел во всю глотку:

Король, чтоб раздобыть деньжат,В лохмотья вырядиться рад;Он лицемер.И покаяний, и постов,И бичеваний нам готовПодать пример.Но изучил его Париж,И вместо денег ему шишСулит любой.Он просит в долг — ему в ответ

Везде дают один совет:“Ступай с сумой!”

— Браво! — закричал Шико. — Браво! — Затем тихо добавил: — Добро, он запел — значит, заговорит.

В эту минуту вошел мэтр Бономе, он нес знаменитую яичницу и две новые бутылки.

— Тащи ее сюда, — крикнул монах, блестя глазами и ухмыляясь во весь рот.

— Но, мой друг, — сказал Шико, — вы не забыли, что вам нужно произносить речь?

— Она у меня здесь, — сказал монах, стуча кулаком по своему лбу, на который со щек уже наплывал огненный румянец.

— В половине десятого, — напомнил Шико.

— Я солгал, — признался Горанфло. — Omnis homo mendax confiteor[12].

— В котором же часу на самом деле?

— В десять часов.

— В десять часов? По-моему, монастырь закрывается в девять.

— Ну и на здоровье, пускай себе закрывается, — произнес монах, разглядывая пламя свечи через стакан, наполненный рубиновым вином, — пусть закрывается, у меня есть ключ.