Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

— Позвольте представить вам мою жену, жену гражданина Дантона, министра юстиции, которая полагает, что я один достаточно силен, чтобы помешать господину Марату и господину Робеспьеру, опирающимся на поддержку Коммуны, совершить задуманное, то есть не дать им убивать, уничтожать, душить.

Жильбер взглянул на г-жу Дантон: та плакала, умоляюще сложив руки.

— Сударыня! — обратился к ней Жильбер. — Позвольте мне поцеловать ваши милосердные руки!

— Отлично! — вскричал Дантон. — Кажется, ты получила подкрепление!

— О, скажите хоть вы ему, сударь, — взмолилась несчастная женщина, — что, если он это допустит, кровь невинных несмываемым пятном падет на него на всю жизнь!

— Добро бы еще только это! — заметил Жильбер. — Если это пятно останется на лбу у одного человека, который, полагая, что приносит пользу отечеству, добровольно запятнает свое доброе имя, пожертвует ради отечества честью, подобно Децию, пожертвовавшему во имя родины жизнью, это бы еще полбеды! Что значит в переживаемых нами обстоятельствах жизнь, доброе имя, честь одного гражданина? Но ведь это пятно ляжет на чело Франции!

— Гражданин! — перебил его Дантон. — Скажите: когда извергается Везувий, может ли какой-нибудь смельчак остановить его лаву? Когда наступает время прилива, найдется ли рука, способная помешать океану?

— Когда человека зовут Дантоном, он не спрашивает, где этот смельчак, а говорит: "Вот я!"; он не спрашивает, где эта рука, а действует!

— Нет, вы все просто сошли с ума! — вскричал Дантон. — Неужели я должен сказать вам то, в чем не смею признаться самому себе? Да, у меня есть воля; да, я наделен талантами, и если бы Собрание пожелало, в моих руках была бы и сила! А знаете ли вы, что произойдет? То же, что было с Мирабо: его гений не мог подняться над его дурной репутацией. Я не взбесившийся Марат, чтобы внушать ужас Собранию; я не неподкупный Робеспьер, внушающий ему доверие; Собрание откажется предоставить в мое распоряжение средства, необходимые для спасения государства, а я буду нести крест своей дурной репутации; Собрание будет откладывать, медлить, все станут потихоньку передавать друг другу, что я человек без морали, которому и на три дня нельзя доверить абсолютную, полную, безграничную власть; будет назначена какая-нибудь комиссия из почтенных граждан, а тем временем бойня уже состоится и, как вы говорите, кровь тысяч невинных, преступление трех-четырех сотен пьяниц задернет кровавым занавесом революционные сцены, и за ним никто не сможет увидеть сияющих вершин революции! Нет! — прибавил он, величаво взмахнув рукой. — Нет, обвинят не Францию, а меня; я отведу от нее проклятие всего мира и обращу его на свою голову!

— А как же я? А дети? — вскричала бедная женщина.

— Ты умрешь, как ты сама сказала, — отвечал Дантон, — и тебя никто не посмеет обвинить в соучастии, потому что мое преступление тебя убьет. Что же до детей, так ведь у нас сыновья; в один прекрасный день они станут мужчинами, и можешь быть уверена, что они поймут своего отца и будут носить имя Дантона с высоко поднятой головой; впрочем, может так случиться, что они окажутся слабыми и отрекутся от меня. Тем лучше! В моей породе слабых не должно быть, в таком случае я сам заранее отрекаюсь от них.

— Да попросите вы, по крайней мере, Собрание дать вам эту власть! — с досадой проговорил Жильбер.

— Неужели вы полагаете, что я ждал вашего совета? Я посылал за Тюрио, за Тальеном. Жена, ступай, посмотри, не пришли ли они; если они здесь, пригласи ко мне Тюрио.

Госпожа Дантон поспешно вышла.

— Я готов испытать перед вами свою судьбу, господин Жильбер, — сказал Дантон. — Вы будете моим заступником перед потомством и расскажете о том, как я боролся до последнего.

Дверь отворилась.

— А вот и гражданин Тюрио, друг мой! — доложила г-жа Дантон.

— Проходи! — пригласил Дантон, протягивая огромную ручищу тому, кто исполнял при нем роль адъютанта при генерале. — Ты недавно прекрасно сказал с трибуны: "Французская революция принадлежит не только нам; она принадлежит всему миру, и мы за нее в ответе перед всем человечеством!" Итак, нам предстоит предпринять последнюю попытку сохранить чистоту этой революции.

— Я тебя слушаю! — отозвался Тюрио.