Графиня Де Шарни

Если бы на его пути повстречались король, королева и дофин, он уж, конечно, без колебаний снес бы все три головы одним махом, свято веруя в то, что вершит справедливость.

Надобно признать, что для королевской семьи это было бы избавлением от предстоявших им испытаний!

В отсутствие тех, кого они проклинали и продолжали искать в шкалах и под кушетками, победителям необходимо было излить свой гнев на все подряд, как на вещи, так и на людей; они с невозмутимой жестокостью обрушили свои удары на стены, в которых были приняты решения о Варфоломеевской ночи и о бойне на Марсовом поле, требовавшие отмщения.

Как видно из нашего рассказа, мы не оправдываем народ; напротив, мы изображаем его грязным и кровожадным, каким он в действительности и был тогда. Однако поспешим оговориться: победители покинули дворец с обагренными кровью, но пустыми руками![45]

Пелетье, которого нельзя заподозрить в симпатии к патриотам, рассказывает, что один виноторговец по имени Мале принес в Собрание сто семьдесят три луидора, найденных им у убитого в доме священника; двадцать пять санкюлотов притащили сундук с королевской посудой; один из сражавшихся бросил на стол председателя крест Св. Людовика; другой выложил отнятые у швейцарца часы; третий отдал пачку ассигнаций; четвертый — кошель с золотыми; пятый — драгоценности; шестой — брильянты; наконец, еще один — шкатулку, принадлежавшую королеве, в которой было полторы тысячи луидоров.

«И Национальное собрание, — насмешливо прибавляет историк, не подозревая, что восхваляет всех этих людей, — выразило сожаление, что не знает имен скромных граждан, которые покорно пришли сложить к ногам Собрания все эти сокровища, украденные у короля».

Мы далеки от того, чтобы воспевать народ; мы знаем, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный из всех хозяев; вот почему мы говорим об этих преступлениях так, словно это — добродетели народа.

В тот день он был жесток; он с наслаждением окунал руки в кровь; в тот день дворян выбрасывали живьем из окон; швейцарцам, мертвым и живым, вспарывали на лестнице животы; вырванные из груди сердца врагов выжимали обеими руками, как губку; головы отрывали и надевали на пики; в тот день народ, — тот самый, что считал для себя бесчестьем украсть часы или крест Св. Людовика, — с радостью отдавался мести и жестокости.

Однако среди этого кровавого месива, в разгар избиения живых и надругательства над мертвыми, этому самому народу, словно насытившемуся хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.

Придворные дамы де Тарант, де Ларош-Эймон, де Жинту, а также мадмуазель Полин де Турзель были преданы королевой и оставались в Тюильри; они собрались в спальне Марии-Антуанетты. Когда дворец был захвачен, до них стали доноситься крики умиравших, угрозы победителей; и вот послышались шаги, торопливые, страшные, неумолимо приближавшиеся к их двери.

Госпожа де Тарант отперла дверь.

— Входите! — пригласила она. — Можете убедиться сами: здесь одни женщины.

Победители ворвались в комнату с дымившимися ружьями и окровавленными саблями в руках.

Женщины пали на колени.

Убийцы уже занесли над ними ножи, называя их советчицами г-жи Вето, подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с порога:

— Смилуйтесь над женщинами! Не позорьте нацию.

Так женщины были помилованы.

Госпожа Кампан, которой королева сказала: «Подождите меня, я вернусь за вами сама или пришлю кого-нибудь, чтобы забрать вас с собой… Один Бог знает, куда!», — ожидала в своей комнате, когда королева придет или пришлет за ней.

Она сама рассказывает, что совершенно потеряла голову от творившихся бесчинств и, не видя свою сестру, спрятавшуюся за каким-нибудь занавесом или забившуюся в какой-нибудь шкап, она подумала, что найдет сестру в ее комнате, находившейся этажом ниже, и стала торопливо спускаться по лестнице; однако там она застала только двух ее камеристок и гайдука королевы.

При виде его г-жа Кампан забыла о своих собственных страхах, потому что поняла, что опасность угрожает в первую голову ему, а не ей.

— Бегите скорее! — закричала она. — Бегите, несчастный! Все выездные лакеи уже разбежались… Бегите, еще можно успеть!

Гигант попытался подняться и снова упал, раздавленный страхом.

— Не могу, — пожаловался он. — Я не могу пошевелиться от страха.

В это самое время на пороге появилась толпа опьяненных, взбешенных, обагренных кровью людей; они набросились на гайдука и растерзали его в клочья.

Госпожа Кампан и обе камеристки бросились бежать по небольшой служебной лестнице.

Увидев, как женщины убегают, несколько человек бросились вдогонку и скоро их нагнали.

Камеристки упали на колени и, хватаясь руками за острия сабель своих убийц, взмолились о пощаде.

Госпожа Кампан, замерев на верхней ступеньке лестницы, почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за шиворот; она увидела, как сабля, словно разящая молния, сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у нее перед глазами в это последнее мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности; вдруг снизу послышался повелительный голос: