Грань

Лодка на тихом ходу поднималась вверх по течению, а навстречу ей двигалась следующая пара неводильщиков. И они на Степана – ноль внимания. Он продолжал плыть; а мимо скатывались новые невода. Все происходило молчком, без единого слова. Вот и последние неводильщики поравнялись, прошли вниз. Только теперь сообразил Степан, что слишком уж близко тянут один невод от другого – значит, не улов мужикам важен, а важно то, что они вышли и рыбачат, и плевать они хотели на рыбнадзора.

Лодка тянула дальше, приближаясь к высокому, глинистому яру, по склону которого свисали серые корни тополей и ветел, стоящих на самом обрыве и пока еще не подмытых окончательно половодьем. Яр сейчас был обнажен до самого основания, до узкой, пологой ленты песка. К ней Степан и причалил «казанку».

Неводильщикам пора было притонивать, но они, как по единому сговору, брели и брели, не нарушая своего уверенного движения, словно собирались пройти повдоль всю реку. Степан смотрел им вслед, ожидал, что зазвучит чей-нибудь голос, крик или смех. Но стояла на реке первородная тишина. Солнце ахнулось за край забоки, косые лучи съежились и растаяли, зато выше и ярче располыхался багровый закат – кипел расплавленный край неба. Кипение это напоминало Степану другой закат, тот, какой он видел в Шарихе, когда они в Лагерной согре закапывали с Никифором Петровичем человеческие останки. Событие прошлое и событие, переживаемое сейчас, сливались непостижимым образом в одно – и сегодняшнее было следствием прошлого. Сначала в людей поселили страх и внушили, что судьбами их и жизнями распоряжаются другие, потом отбили естественное желание беречь землю и воду, сделали все, чтобы земля и вода стали неродными. Потом наняли охранников, которые стерегли бы землю и воду от этих же самых людей, разделив их на тех, кому можно все, и на тех, кому нельзя ничего. Те, кому ничего нельзя – а их большинство, – едва только исчез надзиратель, бросились на грабеж. Не ради одной добычи, но и из желания установить справедливость, хотя бы в грабеже.

А что будет дальше? Что завтра будет?

Тех, меньших числом, Степан смог остановить. А вот этих?

Думай, Степан Васильевич, думай. Заметил, что мужики успели приложиться к бутылке? Попробуй, подплыви и прикажи свернуть рыбалку – голову открутят. Он, рыбнадзор Берестов, стал сейчас тем человеком, на котором сорвут раздражение и обиду, накопленные годами. И дела никому не будет, что сам он в этих обидах не виноват.

Виноват, не виноват… Какая теперь разница! Что должно было случиться – случилось.

Он не шевелился, словно его оглушили. Тупо смотрел вслед неводилыцикам. Они уходили все дальше, и никто из них даже не оглянулся на лодку рыбнадзора. Неожиданно, как по команде, левые крылья неводов дрогнули и стали заворачивать к берегу. Мужики притонивали.

На реку поползли сумерки, но Степан напрягал глаза и хорошо видел, как вскидывалась и шевелилась в мотнях рыба, как мужики выбирали ее и складывали в мешки. Потом по двое заходили в воду и полоскали невода. Загомонили. Слов не разобрать, но по голосам ясно – радуются. Не улову, не рыбе в мешках, радуются, что они – сила. Что хотят, то и делают на реке, а рыбнадзор, как побитый, сидит в лодке и хлопает ушами.

Прополосканные невода выносили на берег и складывали на траву в одном месте. Спокойно, без суеты, словно закончили дела на своем подворье и теперь прибирали инструмент на место. Степан ожидал, что они прямиком через забоку направятся в деревню – лодок поблизости было не видно, но он ошибся. Мужики развели костер и рассаживались вокруг него, кто на коряге, кто на корточках, а кто и прямо на песке, стаскивали с себя одежду, развешивали ее на воткнутых палках. Понятно, сейчас погреют нутро, а потом пойдут разговоры за жизнь. А почему бы и Степану не поговорить с ними? Потолковать с глазу на глаз, без шума и крика, ведь не иностранцы же они, в конце концов, как-никак, а в одной деревне живут. Поднимал руку, тянулся к пускачу и тут же ее отдергивал – духу не хватало.

Костер в густеющих сумерках разгорался ярче, бросал неверные отблески на темную стену молодого ветельника, и она шевелилась. Призрачно, зыбко было на реке и на ее берегах – все качалось, подрагивало, не имея твердой опоры. Где-то далеко за изгибом тяжело кряхтел буксир и вздыхал изредка тягучим, надсадным гудком, будто жаловался на незавидную долю вечного работяги. Степану тоже хотелось пожаловаться на свою долю. Но кому?

Снизу, от протоки, легко выскочила лодка и ходко пошла вверх, поравнялась с костром, круто повернула и ткнулась носом в берег. У костра зашумели, задвигались, что-то потащили из лодки. Виделось в сумерках уже плохо и, как ни всматривался Степан, он ничего не мог разобрать, кроме шарахающегося пламени костра и таких же шарахающихся теней. И он решился. Рука потянулась к пускачу, и он ее не отдернул.