Грань

– Я ведь как думал? Думал, в одной упряжке пойдем, радовался, что такая сила на помощь подвалила, а мы в разные стороны поползли, как та щука с раком. Что же вы меня отпихиваете? Я ворую, на чужом горбу еду? У меня душа о Малинной не болит? А? Отвечай, не молчи! Ну, говори!

Степан хмуро глядел на бегающего по кабинету Николая, и ему казалось, что он слышит и даже видит насквозь все его мысли. Неужели Николай его за дурачка держит? Он так и сказал:

– Я тебя, дружок, насквозь вижу. Вы с Тятей народ хотите воспитывать, а самих себя переделывать не желаете, хотя сами прекрасно знаете, что рыльце у вас в пушку. Для самих себя у вас всегда есть оправдание, так мало этого – надо, чтобы и другие оправдали. Так что одной упряжки у нас, видно, не получится. Струсил, когда с Ленечкой каша заварилась? Струсил. Чего ж тогда лекции мне читать? Грамотный я нынче, без твоих лекций грамотный.

Николай развел руками:

– Ну вот, угоди на вас на всех! А Саня мне толкует – видел его сегодня, – что я тебя с толку сбил, что из-за меня ты на весь свет обозлился. Попробуй, разберись, угоди на всех!

– А не надо угождать и особо разбираться тоже не надо. Каждый по своему разумению решил. Знаешь, там у меня дело стоит. Пойду.

Степан вышел, тихо прикрыл за собой дверь, оставив Николая одного, и показалось, что он оставляет его в кабинете навсегда.

Сполохи

1

И решила Елена рубить избу.

Еще с зимы, по снегу, стала возить бревна на свою усадьбу. Лошадей у Бородулина выбивали с боем. Ехала в бор, сама валила сосны, сама рубила сучья, кряжевала, и сама закатывала толстые сутунки по слегам на сани. К весне вырос у нее на огороде высокий штабель. Малиновцы ходили по переулку к Незнамовке, останавливались, глазели на бревна и качали головами – чудит баба… Надо же, удумала – избу рубить собралась. И замахнулась, судя по лесу, на целые хоромы. А зачем вдове хоромы нужны? В одиночку и в старой избенке жить можно…

– Сначала, значит, дом поставишь, а после мужика приманывать будешь? – ехидно спросил Бородулин, втихую злясь, что не может никак доломать упорную бабенку, совсем уж к земле пригнул, ан нет – топорщится.

Елена выпрямилась – бревно скобелкой шкурила, – отряхнула мусор с юбки и выставила вперед налитую грудь, повела крутыми плечами. Нарочно, назло красовалась перед Паршой.

– А я не порченая, я мужей ни за дом, ни за муку не покупаю! У меня Вася есть. Вот вернется, и зачнем ребятишек рожать, целый выводок нарожаем. Потому и изба новая нужна, попросторней.

Бородулин помрачнел, лишаи налились краской, и он ушел, ругаясь черными словами, обещая самому себе, что приморит норовистую бабенку, не даст ей жизни, не позволит, чтобы ей было радостней, чем ему. А радости у Бородулина было не так уж много. По-прежнему он хлебал по ночам зелье, колотил Настю, называя ее яловой коровой, и задыхался от зависти, глядя на чужих ребятишек. Настя родить не могла. Говорила:

– Ты ж все нутро мне отшиб. Какая я роженица…

Бросить бы ее да помоложе девку найти, но должность не позволяла. За моральным обликом в районе строго следили. Немало мужиков погорело на этом скользком деле. А Бородулину сгорать ни к чему. Радость, которой так не хватало ему, заменял властью, тихонько прибирая к рукам всю Малинную. Лес нужен на новую избу, сенокос получше, лошади, чтобы те же дрова и сено привезти, – все через него, Бородулина. А он может и вырешить, а может и на порог конторы показать. Лучше отца научился Виктор Трофимович распознавать людей, любую нужду их и слабость оборачивал себе на пользу и радовался, когда еще один человек не мог и шагу шагнуть без оглядки на начальника лесоучастка. А вот к Елене никакого хода не было, ни мытьем, ни катаньем не мог ее достать. И пока ходила она перед ним, несогнутая, не спалось ему и не радовалось.

А Елена начала рубить сруб.

Вскинула глаза в вечереющее небо, увидела под самыми облаками прочную, двускатную крышу и глянула затем на землю, на толстое бревно с желтыми смоляными брызгами. Глаза боятся, а руки делают. И она взяла в руки лучок. Железные зубья влезли в дерево, и брызнули на обе стороны пахучие опилки. Подпилила с одного конца бревно до середины, сколола запил топором, потом – таким же макаром с другого конца. И другое бревно, и третье, и четвертое. Уложила их встык и замкнула пространство будущими стенами. Чтобы в чашечку сруб рубить или в лапу, не хватало сил и сноровки, потому и придумали вдовы свой способ – бабий угол. В бабий угол рубила свою избу Елена. Прибегала вечером с работы и сразу хваталась за топор или за пилу. Когда сводило поясницу тугой болью и руки переставали слушаться, наливаясь тяжестью, она распрямлялась со стоном и запрокидывала голову в небо, в то самое место, где двускатная крыша подпирала голубизну. Подпирала прочно, надежно, и облака, подсвеченные снизу закатом, плавно обтекали ее. Прибывала сила, тяжесть уходила из рук, и Елена снова бралась за работу.

Сруб рос.