Грань

– Ладно, не пугай.

– Зачем пугать? Сам увидишь. Бога забыли, и все вверх тормашками пошло.

– А сам-то про него помнил? – едва справляясь со злостью, резко спросил Степан.

– Я про него вспомнил. Когда прижмет, все вспомнят. Ты на меня, Степа, с вопросом не поглядывай, я расскажу. Сергей даже слушать не захотел, потому и понять не может, злится. А что злоба? Покалеченная душа. Вот что такое злоба. А про себя я расскажу, если хочешь…

До позднего вечера просидел Степан у Александра, до позднего вечера слушал его длинную историю. И когда уже вернулся из гостей, когда улегся в своей деревянной будке на жесткой раскладушке, все перебирал каждое услышанное слово, и перед ним покачивались, как на весах, два разных человека, носивших одно и то же имя и одну и ту же фамилию – Александр Гусельников. Все, что он услышал, было для Степана так неожиданно, как снег на голову, и первым движением было – стряхнуть его с головы. Но не стряхивался. Лежал и холодил.

Случилась эта история три года назад, в райцентре, где Саня тормознулся на короткое время, устроившись грузчиком в райпо. Работенка не из пыльных, и была возможность потихоньку чего-нибудь утянуть в счет стеклянного боя, усушки и утруски. Жилось неплохо. В январе, в самые злые морозы, пришли два вагона с соком. Банки могли полопаться, и ящики в склад надо было перекидать мухой. Грузчики в таких случаях всегда выставляли начальству условие – магарыч. Потребовали и в этот раз. Им пообещали. А когда управились с вагонами, то и выставили, не нарушив слова. Пить начали в кочегарке, и все, что происходило вначале, Александр помнил, потом – обрыв.

Очнулся он от холода и быстро накатывающего гула. Земля от гула вздрагивала. Он еще ничего не успел сообразить, и даже глаза еще не открыл, как в уши вломился надсадный, густой гудок и мерзлый, железный скрип. Дернулся, распахнул глаза и тут же прижмурил их от яркого, наплывающего света. Дернулся еще раз и покатился, сам не понимая, зачем это делает, и вообще не понимая, что с ним происходит. Мерзлый скрип и надсадный гудок нарастали, разрывали уши. Колючий, обжигающий снег ударил в лицо запахом угля. Александр вскинулся, провалился коленями в стылую мякоть и откинулся назад, как от удара. Прямо перед собой увидел он железнодорожную насыпь и медленно, с тяжелым скрипом, тормозивший угольный состав. Как раз напротив был уже третий вагон. Александра прошиб пот – ведь он лежал на рельсах. Из открытого окна тепловоза ему махали кулаком и что-то кричали, но он не слышал. Завороженно смотрел на старый вагон, на колеса и на рельсы под ним. Скрип стих. Тепловоз дернулся, по всем вагонам, от первого до последнего, прокатился стукоток, и состав стал набирать скорость. Когда гул удалился и растаял, когда на Александра опрокинулась звенящая тишина мглистой морозной ночи, – даже лунный свет был задавлен стылостью, – когда до него в полной мере дошло, что его чуть-чуть не зарезало поездом, он ткнулся лицом в снег, присыпанный мелкой угольной пылью, и тихо, по-собачьи, завыл. Так было жалко самого себя, так хотелось жить, что он не мог остановиться, поднимал лицо, взглядывал на железнодорожную насыпь, на мутно блестящие рельсы, снова тыкался лицом в снег и выл.

Видно, долго он пролежал на рельсах, потому что тело задеревенело и было как чужое.

«Жить. Жить. Жить хочу. Жить», – билась, как кровь в вене, не ослабляя напора, одна-единственная мысль. «Жи-и-и-ить!» Выскочил из снега, вскарабкался на железнодорожную насыпь, глянул, и его тело, которое дрожало и сжималось от холода, снова обдало потом. Он увидел невдалеке лесовозную дорогу с высокими снежными бровками, ее крутой изгиб и едва различимую в дымке пожарную вышку, которая поднималась над белыми и острыми верхушками сосен. От пожарной вышки до райцентра – Александр знал это точно – было полста с лишним километров. Как его занесло сюда? Неизвестно.