Грани «несчастного сознания»

– во-вторых, развенчание как не просто тщетного, но и губительного бегства от потрясений века в мнимую независимость и мнимую свободу «башен из слоновой кости». «Перед лицом стольких бед искусству, если оно хочет продолжать быть только украшением, приходится сегодня решиться быть также обманом. В самом деле, о чем стало бы оно говорить? Если оно попробует подладиться к запросам нашего общества, взятого в его большинстве, оно будет развлечением, лишенным значимости. Если оно слепо отвергнет все общество, то не выразит ничего, кроме отречения. И тогда мы получим продукцию либо забавника, либо формалиста-грамматика, которая в обоих случаях оторвана от живой действительности» (II, 1082). «Теория искусства для искусства есть не что иное, как провозглашение права на безответственность. Искусство для искусства, забава одинокого художника, есть поистине искусственное искусство лишенного естественности, обезжизненного общества. Его логическое завершение – салонное искусство, искусство чисто формальное, которое питается вычурной умозрительностью и приходит к разрушению всякой жизни. Пока отдельные произведения чаруют кучку избранных, многочисленные грубые поделки развращают большинство. В конечном счете искусство утверждается вне общества и обрубает свои живые корни» (II, 1083). Такой же исход ждет и нынешних преемников романтических бунтарей прошлого, ибо в XX веке былое исполненное страсти возмущение «прóклятых поэтов» выдыхается, «оборачивается закоренелым предрассудком, приводящим к убеждению, будто художник может быть великим лишь вопреки обществу своего времени, каким бы оно ни было. Вполне оправданный первоначально, когда он утверждал невозможность для настоящего художника сотрудничать с миром денег, этот принцип сделался ложным, когда из него заключили, будто художник может утвердить себя только вопреки всему свету. И вот многие наши художники жаждут быть прóклятыми, душой страдают от того, что не являются таковыми, и хотят одновременно снискать одобрение и быть освистанными. Сегодняшнее же наше общество, усталое и безразличное, одобряет и освистывает по чистой случайности. Поэтому интеллигенту остается черпать силы для самовозвышения в том, чтобы застыть, сосредоточившись исключительно на себе… Он сам себе задает правила и в конце концов начинает почитать себя богом. Он верит, что сам способен творить собственную действительность. Однако в отдалении от общества он создает лишь формальные и безжизненные произведения, вызывающие отклик в качестве опытов, но лишенные плодотворности, присущей подлинному искусству, призвание которого – объединять людей. В заключение скажу: между нынешними ухищрениями и вещами Толстого или Мольера такая же разница, как между векселем, учтенным под невидимую пшеницу, и самой тучной нивой» (II, 1084–1085);

– в-третьих, провозглашение долгом творца, как и всякой другой достойной личности, служить широкому человеческому сообществу, отстаивая правду, свободу, справедливость, братство, жизнь против любых посягательств. «Лично я не могу жить без моего искусства. Но я никогда не ставил искусство превыше всего на свете. Напротив, если оно мне необходимо, то лишь потому, что оно ни от кого себя не отделяет и позволяет мне, такому, каков я есть, жить вместе со всеми. В моих глазах искусство – не уединенное наслаждение. Оно является средством приводить в волнение наибольшее количество людей, предлагая им исключительные образы страданий и радостей, испытываемых всеми. Значит, оно обязывает художника не замыкаться в себе, оно подчиняет его правде – самой скромной и самой всеобщей» (II, 1072). «При всех обстоятельствах своей жизни – безвестный или знаменитый, закованный в цепи тиранией или в данный момент свободно выражающий свои мысли – писатель всегда может обрести чувство живой общности, которое и есть его оправдание, но только при условии, что он будет нести, насколько хватит сил, два бремени, составляющих величие его ремесла: служение истине и служение свободе. Ибо его призвание в том, чтобы объединять как можно больше людей, и он не в силах приноровиться ко лжи и рабству, которые там, где они господствуют, во множестве порождают одиночество. Каковы бы ни были наши личные слабости, благородство нашего занятия всегда будет уходить корнями в два нелегко выполнимые обязательства: отказ лгать по поводу того, что знаешь, и сопротивление угнетению» (II, 1072);