Грация и Абсолют

Смазливая с ямочками на щёчках ровесница Лонгина провела более года в Париже, куда уехала от родителей, русских интеллигентов, которые после Октябрьского переворота поселились в Эстонии. Любознательная дева смело искала развлечений в жизни эмигрантской России во Франции, вошла в эротический кружок. Стремительно обогащаясь опытом, она знала, например, каким бесподобно-пикантным значением для ценителей обладают её скульптурные жамбоны – этим словом (от фр. jambon – бедро) именовались женские ягодицы в тесном кружке посвящённых. Вообще же женская попка звалась руфель, ударение на втором слоге, образовано слово было от польского rufa (корма).

Лонгин ждал гостью в ночной пижаме, лёжа на застланной крахмальной простынёй кровати. На стуле подле сидела одетая в светло-серое льняное платье домработница Антонида Вохина, для своих – Тося. Ей восемнадцать. Не по возрасту степенная, собранно-внимательная, она держала на коленях раскрытую книгу, читала вслух – Лонгин, не всё разбирая, слушал, однако, с видом глубокого спокойного удовольствия.

Подчинившись его взгляду, Тося не поднялась навстречу вошедшей Кларе.

Та, приподнимаясь на носки и раскидывая руки, воскликнула:

– Приф-ф-е-е-ет! – заменив «в» слегка свистящим «ф». – Опять читаем? – сказала, садясь на край кровати. – Одно чтенье-скука у вас на уме! – с напускным упрёком бросила Лонгину.

Тот остался невозмутим, а Тося произнесла с искренностью твёрдого убеждения:

– Когда подходящая девушка почитает вам про любовное – потом и любиться вам будет лучше.

– Что ты ему читаешь? – Клара схватила книгу. – Это про восстание Спартака! Какое такое любовное?

Тося отобрала томик, говоря всё так же наставительно, певучим голосом:

– Описано, как богатые праздновали с рабынями, ели с ними самое вкусное, любили рабынь и как тем это было сладко, и они старались как можно лучше сделать.

Она принялась старательно, хотя и сбивчиво читать об оргии в доме Суллы, а Клара выскользнула в другую комнату, дабы возвратиться почти голой – лишь в алых носках и туфлях на каблуке; кроме того, её талию охватывал поясок с заячьим хвостиком, прикреплённым так, что он сидел на копчике девушки.

Она держала гитару. Покружившись по комнате, повертев обращённой к Лонгину попкой, села на стол, перебирая струны, запела:

На воле гордая свирельУпёрлась в гладкую руфельИ хочет в норку под руфелью –Чтоб та зашлась в меду свирелью.

Тося отложила книгу, сняла с Лонгина пижаму, возбуждённо-радостно глядя на его вставший фаллос. Повернувшись спиной, совлекла с себя одежду и, откидывая упавшие на глаза волосы, из-под руки взглянула на растянувшегося на кровати хозяина. Он кивнул, и она выбежала из комнаты, принесла две лисьих шубы, расстелила поверх ковра на полу.

Клара перешла к другой песенке:

Локон падал на бровь, вы жамбонамиКолыхать начинали небрежно,Упивался я вашими стонами,Выносил муку плоти мятежной.

Тося надела белоснежные наколку и передник, какие носят горничные дорогих гостиниц, вскочила на стол, принялась танцевать, высоко вскидывая то одну ногу, то другую – показывая не очень густую растительность в промежности, похлопывая себя по крутым мускулистым бёдрам.

Лонгин встал с постели, протянул руку – девушка оперлась на неё, спрыгнула со стола.

– Вся горю… – виновато улыбалась.

Клара, сидя на столе, под гитару пела: «Расставляли вы ножки, но устьицеприкрывали смешливо платочком: «Буду так, пока он не опустится!» – я кусал ваши задние щёчки…»Тося сняла передник, обернула его краем торчащий хозяйский черен, пожала и поднесла ткань к губам, к носу, вдохнула запах. Затем, расставив ноги, прижала край передника к влажной нижней пастечке. Опять зазвучал чувственный голос певуньи: «Оборвало спектаклькасаньице – им безудержно сладко волнуем, я прильнув сзади к вам, приосанился, жаждя стыдным смутить поцелуем…»

Она соскочила на шубы, вместе с Тосей опустилась на четвереньки, и та повернула к ней попку, давая щупать жамбоны, подставляя пухлогубый зев. Лонгин присел на корточки, перед ним подёргивался заячий хвостик на копчике Клары, которая лизала причинное место стоящей на четвереньках Тоси.

Голый Лонгин наблюдал за ними минуту-вторую, вдруг охватил руками зад Клары, рванул к себе. Она остро встрепенулась, он повернул её, всем видом выражавшую покорность. Она стояла перед ним на коленях, поддерживаемая им под мышки, ослабевшая до того, что едва не опрокидывалась в жажде его власти над собой, словно моля: избивай! мучай! заезди до обморока!.. Но он грубо отбросил её, сел перед Тосей, широко разведя ноги, слегка согнутые в коленях.