Граждане

У Кузьнара было к Шелингу двойственное отношение. Иногда он просто немел от удивления, наблюдая этого невозможного человека. Рассуждения Шелинга его то возмущали, то смешили или ставили в тупик. Иногда Шелинг бывал ему симпатичен, а на другой день он при виде этого человека отводил глаза, с трудом сдерживая ярость.

— Вождь, — говорил ему Шелинг, закладывая пальцы за вырез жилетки, — знаете, что такое Народная Польша? Это помесь технологии с фразеологией!

Кузьнар отмалчивался и только изредка поглядывал на него, работая за своим столом.

— Да, да, — не унимался Шелинг, — и даю вам слово, это всех нас скоро с ума сведет! Неужели для того, чтобы поставить пилястр, необходимо знать, что такое диалектический материализм? У Тобиша эта политучеба уже стала манией, и вы тоже в конце концов свихнетесь.

«Враг?» — думал Кузьнар, исподтишка всматриваясь в этого невысокого подвижного человечка. Он испытывал смутные опасения, как бы инженер не заразил своим скептицизмом других. «Ну, что с ним делать? Задушить, что ли?» — бесновался он в душе, выведенный из себя наглым тоном Шелинга. А через минуту уже следил за ним исподлобья с безмерным любопытством, понимая, что если Шелинга придушить, он перестанет, конечно, мучить его, Кузьнара, своими парадоксами, но стройка от этого пострадает: инженер был одним из ценнейших работников на Новой Праге.

Он и Кузьнар часто работали вдвоем, запершись в кабинете. Сидели рядом, нагнувшись над грудой отчетов, сводок, выкладок, расчетов, так близко, что головы их соприкасались. Суп, принесенный для них во время обеденного перерыва, стыл на уголке стола. Кузьнар с напряженным упрямым вниманием следил за быстрым движением карандаша, которым Шелинг указывал ему главные пункты в изучаемых ими сводках. Он то утвердительно мычал, то кашлял, если чего-нибудь не понимал, и слушал Шелинга недоверчиво, выпуская из носа клубы табачного дыма. Иногда он подмечал важную подробность, упущенную инженером. В эти часы они легко понимали друг друга, и Шелинг не докучал Кузьнару своими насмешками: он говорил толково, со спокойным беспристрастием специалиста, простым, понятным языком и давал дельные советы. Встречая неуверенный взгляд Кузьнара, не издевался, не трунил над ним, а объяснял все, чего тот не знал. Кузьнар тогда смотрел на него дружелюбно и с уважением: он чувствовал в нем настоящего человека.

Но как только они, уложив бумаги в папки, садились друг против друга за тарелки застывшего горохового супа, в Шелинге опять просыпался бесенок. Блестя очками, он приставал к Кузьнару с вопросами, что он думает о классовой борьбе и о секретаре их партийной организации Тобише: способен ли Тобиш отличить мужчину от женщины? Говоря о Новой Праге, называл ее «ваша стройка». «Чтоб ты подавился!» — твердил про себя Кузьнар, но молчал, словно воды в рот набрав, и только исподлобья смотрел на ложку в руке Шелинга. Впрочем, по временам он пробовал давать ему отпор, приводил всякие доводы, называя Шелинга «гражданин инженер», к великой потехе старого насмешника, который в этих случаях бросал ложку и начинал бегать по комнате, жужжа, как шмель. При этом он сыпал такими неприличными остротами, что Кузьнар или немел от гнева, или начинал кричать на него, трясясь от злости. Шелинг его не прерывал — напротив, казался очень довольным, как будто ему только того и надо было, и, с видом полного удовлетворения склонив голову набок, наслаждался гневом Кузьнара.

После таких перепалок Кузьнар ночью долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, и, как на зло, теперь ему приходили в голову не только меткие, а прямо-таки уничтожающие возражения. Он в темноте лихорадочно курил папиросу за папиросой, спорил с Шелингом, припирая его к стене. Но когда он уже зажимал его в кулак, как щегленка, и инженер, разбитый наголову, бросив все свои штучки, смиренно извинялся перед ним, — Кузьнар вдруг сознавал обманчивость своей победы: ведь завтра эта бестия опять заткнет ему рот хитроумными рассуждениями: «Ох, куда девалась моя бдительность!» — терзался он, лежа в потемках.