Гражданин преисподней

— Как — какая? — удивился Кузьма. — Надо же к тебе как-то обращаться. Вдруг мне понадобится что-то… Или в разговоре…

— То, что тебе понадобится, ты и так получишь. А разговаривать мне с тобой никакой охоты нет. —Закончив хлопоты с постелью, девица принялась расплетать косу.

— А чего ты злая такая?

— Будешь тут злой… Не мой нынче черед, понимаешь? Я отдохнуть от вас хотела! А тут тебя бес принес! Больно много мне радости от вашей любви. Спать не дашь, да еще измочалишь, как тряпку.

— Такая твоя бабья доля.

— Не доля это, а мука бесконечная! Свинью к хряку и то раз в году водят. А меня с тех пор, как титьки выросли, почитай, через ночь треплют.

— Понесешь — вот и оставят тебя в покое.

— Как же! И на брюхатых есть свои любители. И на малолеток сопливых. И даже на старух. У нас ведь на одну бабу десять мужиков приходится. Да еще со стороны некоторые вроде тебя наведываются. Попробуй услужи всем. Я ведь молчать собиралась… Так нет, завел ты меня! — Девица стащила с себя кофту, под которой, по обычаям светляков, было поддето еще три-четыре точно таких же.

— Десять на одну… Вам еще повезло, — усмехнулся Кузьма. — У метростроевцев, говорят, сто на одну. И ничего, не жалуются.

— Правильно. У них мужики с мужиками живут. Греха не боятся… Слушай, давай ложиться. Мне завтра на молебен спозаранку вставать да еще свиней надо успеть покормить.

— Разве я против, — охотно согласился Кузьма.

— Светильник сначала погаси. Не собираюсь я перед тобой нагишом выпендриваться.

— Сей момент.

Кузьма пальцем погасил фитиль. Свет он любил как редкое и экзотическое удовольствие, но все важные дела предпочитал обделывать в темноте.

— Ты разве меня не помнишь? — спросил он, залезая под одеяло.

— Почему это я должна тебя помнить? — Давая ему место, девица отодвинулась к стенке. — Разве мы с тобой раньше ложились?

— Я с сестрой твоей ложился. С Меланьей. Ты тогда еще малышкой была.

— Преставилась Меланья.

— Я знаю… Ты на меня, Фотинья, не обижайся. Мне Меланья тогда в душу запала, вот я тебя и захотел.

— Тиной меня лучше зови, — сказала девица уже без прежнего озлобления.

Кожа ее на ощупь напоминала бархат, из которого были изготовлены самые чтимые знамена метростроевцев. Хотя, по понятиям светляков, Тина считалась довольно худощавой, Кузьма, давным-давно не прикасавшийся к женским прелестям (сундукообразная задница постельной свахи Феодосьи была, конечно, не в счет), сладко изумился тому, как много тут имелось всяких изгибов, складок и впадинок, совершенно не свойственных мужскому телу.

— Ты это оставь! — Тина заерзала так, словно на нее напала орава голодных клопов. — Ты дело свое делай. Я не идол, чтобы меня оглаживать, и не икона, чтобы куда ни попадя целовать.

— Дурочка, я ведь ласкаю тебя.

— Не нуждаемся мы в ваших ласках, — ответила Тина, однако ее сопротивление мало-помалу угасло.

Перевернув податливое и легкое тело на живот, Кузьма внезапно наткнулся на изъян — спину и ягодицы Тины покрывали шрамы, такие глубокие, что в них свободно помещался палец.

— Что это? — удивился Кузьма. — Тебя, похоже, плетью стегали!

— Если бы… Лучше сто плетей, чем одно такое приключение. Ты разве про это от Меланьи не слышал?

— Нет.

— Скрыла, значит… У нее такие рубцы тоже имелись. Особенно на левом боку. Да только, как видно, ты с ней руки не распускал. Не то что со мной…

— Кто же вас так изувечил?

— Химера проклятая. На свинарнике врасплох нас застала… Я тогда совсем еще несмышленая была. Помогала, чем могла, Меланье. Вдруг вижу, выплывает на нас из мрака что-то непотребное. Вроде как сеть, из стеклянных нитей сплетенная. Ни головы, ни ног. Наваждение бесовское… Хорошо хоть, что между нами кабаны оказались. Легла та сеть на них, но краем и нас с сестрой задела. Кабаны даже хрюкнуть не успели, а на нас словно столбняк напал. Не можем ни крикнуть, ни шевельнуться. Описались даже со страху… Сколько времени так прошло и не упомню, а только стали кабаны на глазах усыхать. Высосала химера из них все соки. Одни шкуры остались. Стало быть, и нам конец скоро… Жути натерпелись — не приведи Господь! Руки бы на себя, кажется, наложила, да отнялись руки. Спасибо мясникам, которые за кабаном явились. Спасли нас. Изрубили химеру топорами, а что осталось — сожгли. Сама-то она хлипкая оказалась, как студень. Нас водочными примочками да свиным жиром выходили. Только шрамы на всю жизнь остались.

— Эта тварь чертовым пухом называется, — сказал Кузьма. — Или крапивником. Подбирается всегда втихаря, не то что другие химеры. Пару раз и я с ней сталкивался.

— Страшно небось одному по темным норам шляться?

— Привык… А оравой при лампадах жить разве не страшно?

— Тоже страшно. Каждому твой кусок поперек горла стоит, каждый тебя подмять норовит.

— Вот видишь. Потому я и один… А сейчас помолчи. Не отвлекайся. Не до разговоров мне… Пора к делу приступать. — Печальный рассказ Тины почему-то еще больше раззадорил Кузьму.

— Не спеши… Так и быть, поласкай меня еще. Наши-то мужики на ласки скуповаты. Наваливаются, как медведи. Потом вся в синяках ходишь.

— Это от страсти… Тут уж ничего не поделаешь… Природа…