Грэм Грин. Главы из биографии

Грин был до крайности физически неловок (его биограф Норман Шерри пишет, что до Оксфорда даже галстук сам не умел завязать), да еще страдал плоскостопием и тактику избрал простейшую: избегать тех занятий, где его несостоятельность даст себя знать. В том числе и детских праздников, ведь там приходилось танцевать, продемонстрировать, чему он научился на уроках танцев, «от которых у меня в памяти остались только черные, блестящие туфли с туго щелкающими резинками». Танцев, тенниса, гольфа, плавания боялся как огня. Пока его сверстники лазали по канату, прыгали, играли в футбол или регби, он убегал домой или же незаметно выскальзывал из Сент-Джона с книгой в кармане. Поднимется по узкой тропинке на холм, потом спустится в заросший боярышником овраг, где и отсиживается. Военную подготовку ненавидел точно так же, как и физкультуру. Уроки по «военному делу» прогуливал все до одного. В качестве же благовидного предлога или ссылался на болезнь — в детстве был и в самом деле слабого здоровья, чем только не болел: и корью, и желтухой, и плевритом. Или придумывал дополнительные занятия по математике, в которой был, и правда, не силен, и даже для пущей достоверности называл фамилию учителя, который якобы, его «подтягивал». «Всю свою жизнь, — признавался впоследствии Грин, — я инстинктивно избегал всего того, к чему не имел склонностей и способностей».

И, во-вторых, боялся воспользоваться своим положением директорского сына. Тут Грину и в самом деле не позавидуешь, останься Чарльз Генри рядовым преподавателем истории и классических дисциплин, его чересчур тонкокожему сыну жилось бы намного легче. Теперь же он находился в постоянном цугцванге: доноси он на соучеников, они бы его возненавидели и обязательно ему мстили; если бы молчал — навлек бы на себя гнев отца, не подозревавшего о терзаниях сына и, как мы знаем, доносы поощрявшего. Да и кто бы ему поверил, что он молчит и Чарльзу Генри не жалуется?! Впрочем, как бы Грэм себя ни повел, он бы все равно оказался в изоляции: прекрасно зная, что собой представляет отец, соученики не могли доверять сыну. И вообще, лучший, самый надежный способ общения с близким родственником начальника — это держаться от него на расстоянии, разве нет?

С другой стороны, трудно отказать себе в удовольствии помучить нескладного, неловкого, очень робкого, («самого робкого мальчугана, с которым я имел дело», — вспоминал школьный учитель Сандерленд-Тейлор), избалованного директорского сынка. Помучить и самоутвердиться за его счет. Тем более, если «робкий мальчуган» не в состоянии постоять за себя, больше всего на свете ценит одиночество, избегает физических упражнений и любит своим шепелявым, срывающимся голоском читать вслух никому не ведомые стихи. Такие, как избалованный всеобщей любовью, заботой и достатком «домашний ребенок», впервые попавший в школьное общежитие только в тринадцать лет и считавший, что родители его «бросили», «предали», — во все времена и во всех школах мира становятся легкой добычей учеников, да и учителей тоже. «Что-то в нем было странное, необычное, непохожее на всех нас», — вспоминает его одноклассник и приятель Клод Кокберн. Особенно необычное — добавим от себя — по контрасту с Реймондом, который, в отличие от младшего брата, не отсиживался с книжкой в овраге — учился отлично, спортсменом был первоклассным, а еще школьную газету издавал и был бессменным почетным секретарем школьного Дискуссионного клуба, чем вызывал всеобщее уважение.