Гренадилловая шкатулка

Пока я не наткнулся на ужасающее зрелище, которое только что описал, я вел беззаботное существование. Я родился счастливчиком, передо мной никогда не стояла проблема выбора, которая так часто портит жизнь многим в нашем сложном современном мире. Мой отец, добрый мягкий человек, был плотником, как прежде и его отец. В семье я был единственным ребенком, и ни у кого даже мысли не возникало, что я каким-то образом могу не последовать по его стопам.

Мать называла меня нескладным птенцом, говорила, что я выполз из ее чрева, как разворачивающийся рулон ткани, и никогда не соответствовал своим тощим пропорциям — всегда не в меру долговяз, всегда не в меру прожорлив. Мать, со своей стороны, была женщина властная и свою любовь ко мне выражала тем, что постоянно мыла меня и бранила. (Я и теперь еще живо помню, как мне досталось от нее за разодранный синий сюртук, а также за съеденные без разрешения ливерный пудинг и мясной пирог.) Отец не меньше матери пекся о моем благополучии. По его словам, навыки владения пилой и долотом я усвоил так же легко и свободно, как научился дышать и ходить, хотя, как ни странно, говаривал он, во мне жила не страсть к плотницкому делу, а нечто противоположное — тяга к разрушению. С малых лет я только и занимался тем, что все раскручивал, разбирал, взламывал, отсоединял. Мое увлечение он объяснял тем фактом, что однажды, купая меня в медном тазу, мать уронила меня головой вниз на плиты пола в кухне. Поток воды, хлынувший на пол вместе со мной, опрокинул трехногий табурет, и тот развалился на части. После на протяжении многих недель я пытался выдергивать ножки из всех других предметов в доме. Если это не удавалось сделать голыми руками, я брался за отвертку и долото. Мать боролась с моими пагубными наклонностями битьем, бранью и даже морила меня голодом, но ее героические усилия не увенчались успехом. Отец, со своей стороны, охотно меня порол, но когда понял, что наказания не помогают, стал учить меня столярному ремеслу.

Тщетно я старался объяснить родителям, что мое увлечение — не праздный вандализм; меня интересовало, что легло в основу создания внешней оболочки того или иного предмета. Мой детский глаз взирал на любой замок, выдвижной ящик или циферблат часов как на загадку. Как они работают? Что приводит их в движение? Почему это происходит так, а не иначе? В моей голове теснилась уйма вопросов, на которые мне не терпелось найти ответы, и я полагал, что единственный способ удовлетворить свое любопытство — это покопаться во внутренностях предметов.

Когда мне исполнилось тринадцать, родители признали свое поражение. Мое страстное стремление ломать и разбирать вещи с годами не угасало, хотя мне постоянно драли уши, кормили жидкой кашицей и принуждали часами вставлять шипы в гнезда, чтобы я освоил простейший метод соединения двух кусков дерева, которым должен владеть в совершенстве любой мебельщик. И тогда меня отправили в Лондон учиться мастерству изготовления мебели у искусного краснодеревщика Томаса Чиппендейла. Я хорошо понимал, что это скорее честь, чем наказание. Томас Чиппендейл, с недавних пор обосновавшийся в Сент-Полз-Ярд, слывшем сердцем мебельного производства в Лондоне, считался первым мастером в кругу коллег-краснодеревщиков.

Практичный йоркширец, Чиппендейл, пользуясь своей репутацией, отбирал учеников, как мы, простые смертные, выбираем яблоки на рынке. В учениках он видел дешевую рабочую силу и средство обогащения. Большинство мастеров оценивали свое наставничество в тридцать пять фунтов; Чиппендейл запросил с моих родителей сорок два. Плата немалая, согласился он, но абсолютно оправданная, ибо обусловлена его высоким авторитетом. Они должны понимать, доказывал он, что, когда со временем я открою собственное дело, мои связи с августейшим домом Чиппендейлов повысят мой престиж и принесут мне дополнительные доходы. Разве такое преимущество не должно быть отражено в цене? На это мои родители не смогли ничего возразить. Итак, убежденные в том, что наилучшим образом устраивают мою судьбу, они наскребли внушительную сумму, и я ступил на новую стезю.