Гренадилловая шкатулка

В городе я освоился быстро. Не прошло и двух лет, как я перестал мести пол и носить доски и начал экспериментировать с разными видами конструкций, научился украшать резьбой и обстругивать кусочки дерева не крупнее крыла бабочки. Вместе с навыками своего будущего ремесла я постигал и науку плотских удовольствий в темных уголках и спальнях. Таким образом, пробуя силы в разнообразных занятиях, я в конце концов понял, что созидать куда интереснее, чем разрушать, и теперь охотно мастерил чайницы с «ласточкиными хвостами»,[2] а свободные минуты посвящал любовным утехам. За семь лет я достиг многого. Я работал подмастерьем у самого прославленного краснодеревщика в городе, дом которого на улице святого Мартина, куда он недавно перенес свою мастерскую, потрясал воображение пышностью и великолепием. По долгу службы мне случалось посещать роскошнейшие особняки, где я зачастую мог наслаждаться обществом несказанно очаровательных горничных, кухарок и камеристок. Словом, я вел здоровое деятельное существование, жил, как все.

Теперь о событиях, которые привели меня в Хорсхит-Холл. Это примерно то, что я, должно быть, рассказал лорду Фоули. Все началось довольно невинно, в канун Рождества, в Лондоне.

Я отлучался из мастерской по важному поручению хозяина и, вернувшись, решил провести несколько минут в объятиях знакомой драпировщицы, пылкой белокурой Молли Буллок. Я нашел ее в матрасном цеху, где она набивала матрасы, сидя в облаке гусиного пуха. Я не стал объяснять ей причину моего крайнего возбуждения; она и без того была рада видеть меня. Я поцеловал ее в губы, зарылся ладонью в ее нижние юбки, и она, смеясь, поспешила раздвинуть свои пышные бедра. Некоторое время спустя, когда еще свежо было воспоминание о том, как я тискал рыхлые теплые формы Молли, а в воздухе по-прежнему вихрились перышки, из белой круговерти вдруг выступил костлявый силуэт молодого посыльного. Мне надлежало немедленно явиться к хозяину.

На лестнице — очень к месту — висело готическое зеркало (стоимостью 1 фунт 15 шиллингов 6 пенсов). Я на мгновенье задержался перед ним и, чуть пригнувшись (я был выше напольных часов, стоявших в передней), осмотрел себя со всех сторон. Здесь следует упомянуть, что только по приезде в Лондон я усвоил, сколь важное значение имеет хороший костюм. И дело вовсе не в тщеславии — у меня нет средств на богатые наряды. Просто я понял, что элегантный сюртук и чистая рубашка компенсируют недостатки нескладной долговязой фигуры и кошелька, в котором бывало пусто так же часто, как и у меня в животе. Словом, я старался одеваться так, чтобы скрыть свои несовершенства. Так сказать, красивая драпировка поверх набивки из конского волоса.

В тот день я был одет с присущим мне щегольством — сюртук из синего тонкого сукна с медными пуговицами, рубашка с рюшами, вязаные чулки (спасибо заботам моей матери) и, на сгибе локтя, треуголка. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале. Собственное отражение напомнило мне комнату, заставленную громоздкой мебелью — всего в избытке. Руки слишком длинные, ладони слишком широкие, а таких асимметричных черт я вообще ни у кого не встречал: длинный нос крючком; губы до того толстые, что несуразно кривились, когда я улыбался; раскосые глаза непонятного цвета — ни голубые, ни серые; кожа лица, обычно землистая, после напряженных трудов со сладострастной Молли приобрела буроватый оттенок, так что я мог бы сойти за цыгана.

Я приблизился к зеркалу, рассматривая еще одно недавно приобретенное «украшение» — дугообразный шрам над левой бровью. Я осторожно коснулся красного рубца, но сегодня ни это, ни прочие изъяны моей внешности не портили мне настроения. Молли они не отталкивали; и, должен признаться, душа у меня пела не только из-за нее. Чуть раньше у меня была другая многообещающая встреча, наполнявшая меня ликованием каждый раз, когда я думал о ней.

Но разве я не глупец? Топчусь на месте, рискуя навлечь на себя гнев хозяина, желающего срочно переговорить со мной. Я выбросил из головы всякие мысли о сердечных делах. К моему плечу пристали два перышка. Я снял их, пригладил волосы, придал чертам выражение ревностного рвения; избавившись таким образом от всего, что могло напоминать о моих недавних занятиях, я вошел в кабинет хозяина.

Чиппендейл чертил за столом. В помещении было сумрачно, холодно и пахло затхлостью, так что мне сразу же захотелось разжечь камин и распахнуть окно. Он встретил меня насупленными бровями. Это выражение было мне хорошо знакомо. Оно означало, что речь пойдет о деле серьезном.

— А, это ты, Хопсон, — промолвил Чиппендейл, переворачивая страницу. Уже несколько дней он работал над эскизом секретера с многочисленными отделениями и механизмами, которые должны открывать, обнажать, прятать и скрывать мириады неожиданностей и сюрпризов. Я ждал, но минуты текли, а он больше не заговаривал.