Гретель и тьма

– Не хочу уезжать. – Я уперлась и попыталась не дать запихнуть себя в машину. – Нет! Нет! – Я вопила так громко, что дама из соседнего дома распахнула окно – поглядеть. Папа втолкнул меня на заднее сиденье и завел мотор. Пригладил волосы и промокнул лоб, поглядывая на меня в зеркальце.

– Будь хорошей девочкой, и мы по дороге заедем в какое-нибудь славное место.

– Не буду. Не хочу.

– Ладно, Криста. – Папа вздохнул. Он теперь вздыхает гораздо чаще, чем прежде. Я забралась на сиденье и смотрела, как наш дом делался все меньше и меньше, пока совсем не исчез.

Новый дом громадный, с красивой новой мебелью и без всяких темных углов, чтоб там прятаться, не то что в нашем настоящем доме: Грет про него говорила, что в одиночку его невозможно содержать весь в чистоте. Внизу живет кошка с семьей новеньких котят. Снаружи у нас сад с цветами и деревьями, а не шумная улица. За стеной – большой зоопарк, но такой, куда не ходит много народу.

– Там тоже есть озера и леса, – говорит папа громче, потому что я все реву и топаю, и требую Грет. – Придет лето – будем ездить на пикники и собирать ягоды. А осенью пойдем за грибами – за Steinpilze и Pfifferlinge[10]. Здорово, правда?

– Нет. Нет! Нет! – Кто будет низать грибы на нитки, если Грет больше нету? Кто будет вплетать мне ленты в косы? Кто расскажет сказку? Я валюсь на пол и сучу ногами.

– Прекрати, Криста, – говорит папа резко. – Ты уже большая девочка, не ребенок. – Он поднимает меня и усаживает в кресло. Я ору и колочу пятками по сиденью. Взгляд у папы мечется от меня к двери. – Прекрати! Не то я тебя шлепну.

Сую большой палец в рот, соплю и икаю. Папа берет платок, велит высморкаться.

– Так-то лучше. – Отходит к окну, выглядывает наружу. – Я здесь только ради тебя, Криста, – говорит он тихонько. – Если бы не ты… – Он опять вздыхает и добавляет громче: – Мы тут хотя бы в безопасности. Можешь играть где тебе угодно. Все опасные звери – за стенкой, и там есть охранники со злыми собаками, чтоб никто никогда не выбрался наружу.

– Когда моя Грет приедет?

Папа хмурится.

– Грет сюда нельзя. Это особое место.

– Мне так не нравится. Хочу домой. Хочу Грет.

– Довольно. Ты знаешь, что бывает с плохими девочками, которые не делают, что им велят? В один прекрасный день узнаешь. И тогда пожалеешь.

Мне без Грет одиноко.

Я не скучаю по тому, как она вопила на меня, шлепала меня посудной тряпкой, продирала расческой мне волосы или заставляла пить молоко, даже когда на нем пенки. Папа хоть и грозится, но никогда не бьет меня, как Грет. Наоборот, сажает меня к себе на колени и долго разговаривает про то, как быть хорошей, как славные девочки должны себя вести. Но он и не тискает меня, как Грет. Он меня берет за руку. Иногда целует в макушку. Грет же меня всю обнимала так, что дух вон, и щекотала, когда была в настроении. Она меня целовала на ночь и подтыкала одеяло – если, конечно, я ее не злила. Тогда она кричала: «А ну пошла к себе наверх, с глаз моих прочь, и, глядишь, нечистый не утащит тебя ночью». Папа же просто стоит у кровати и уповает, что я буду крепко спать.

Но главное, я скучаю по сказкам Грет. У нее про что угодно найдется история – про то, про сё, про всё, каждый раз новенькая, на каждый день недели, почти на любую ее работенку. Были у нее пыхтящие, сопящие истории постирочных дней и жаркие, краснолицые – для глажки. Были у нее и быстрые истории – под готовку вареников или Apfelstrudel[11]

, и долгие-предолгие – под вечера с шитьем и штопкой. Здесь люди иногда читают мне истории из книг. В голове их не носят. И голоса изображать, как Грет, они не умеют. Принцессам она делала голоса, как медовый пирог, трескучие, как горящая бумага, – ведьмам, могучий рев – злодеям, задорные – отважным героям. А местные не поют. Не умеют правильно рожи корчить. И все их истории обычно миленькие и хорошо заканчиваются. А у Грет они были жуткие – особенно под которые печень рубят и потрошат рыбу.

– Давным-давно, – начинает Грет, выхватывая точило из лохани с водой, – на хуторе близ Заксенхаузена¹¹ жил человек, который пустил своих детей посмотреть, как он забивает свинью. – Она проводит лезвием самого здоровенного кухонного ножа по точилу, от кончика до рукоятки, с длинным дрожащим вжи-и-икш — как будто пираты рубят воздух саблями. У меня по спине мурашки. Еще раз. Еще. – В тот же день, погодя, дети пошли играть, и старший ребенок сказал младшему: «Ты будешь свинкой. Ая – мясником». И тут… – Грет сует руку в корзину и плюхает окровавленный шмат на стол. Примеривается свежезаточенным ножом. – Старший ребенок взял блестящий нож и перерезал младшему брату горло.

Я сглатываю и отодвигаюсь, гляжу, разинув рот, как лезвие в ее руках рассекает требуху, словно бутербродный нож – теплое масло. Я и хочу, и не хочу услышать, что же там дальше. Грет выпрямляется, утирает лоб тыльной стороной руки.

– Ну и вот. А мать при этом была наверху – купала младенчика. Услыхала она, что ребенок ее кричит, и опрометью бросилась вниз по лестнице. Увидев, что