Гретель и тьма

– Да, но до Вены тысяча миль отсюда. А ты дура, потому что эта башня всего лишь gołębnik.

– Что?

Даниил чешет в затылке, морщится и наконец подбирает нужное слово:

– Taubenturm. – Тон у него снисходительный. – Просто большая голубятня.

– Это Наррентурм, идиот! – Я в таком бешенстве, что бросаюсь на него. Даниил кричит и съеживается, падает на колени, схватившись за плечо, и плачет.

– Я тебя ненавижу! – визжит он.

– Ну и ладно. Подумаешь. Я пошла.

За башней я проскальзываю в арку и вижу, что огород почти так же зарос, как и место перед домом. Теплица удушена с одного боку лозами. По другим сторонам – узловатые деревья, притянутые к теплым кирпичам тугими канатами, они покрыты цветами и гудят насекомыми. Под ними сражаются за жизнь травы, которые любила выращивать Грет: фенхель, тимьян, розмарин, шалфей. Среди сорняков самосевом расплодилась фасоль, и ее черно-белые цветочки раскрылись шире, чем те, что были в поле. Здоровенный кусок сада совершенно захвачен большими блестящими листьями отвратительного ревеня. Я сажусь на камень, вытаскиваю занозы из пяток и пытаюсь вспомнить мерзкие пудинги Грет – вечно несладкие, сколько в них сахара ни клади, – чтобы перестать стыдиться того, как я поступила с Даниилом. Хоть он мне больше и не нравится, он все равно мой единственный друг.

Поверху стен садятся голуби, чистят перышки, кичатся хвостами и все разом взлетают, даже когда я сильно промахиваюсь камнями. Гляжу на башню. Теперь-то я уже перестала злиться и поэтому вижу, что, может, и впрямь ошиблась, потому что голуби почти в каждом окне, и еще куча их на крыше. Под этим углом я замечаю, что шпиль наверху – флюгер; я гляжу на него, и он тихонько поворачивается к западу.

А еще приходит тревога, что и Эрика тоже ошиблась, когда обещала, что мое воображение приведет меня куда и когда угодно. Но если это неправда…

Нет. Я даже думать про такое не буду.

Вместо этого иду к домику, спрятанному в углу за теплицей, – это сарай с садовой утварью, с глиняными горшками и ситами разной ячеи. С потолка свисает старый соломенный улей, рядом грозди усохшего лука, осыпающегося при малейшем касании, а под верстаком стопка сухих мешков. Я вытаскиваю их, чтобы соорудить постель. Сегодня дальше идти не сможем, а тут все же лучше спать, чем под открытым небом.

Даниил все еще перед башней, хотя перекатился на бок, а его больная рука торчит под таким странным углом, что мне тошно от одного взгляда на нее. Лицо у него стало еще бледнее, теперь оно жуткого серобелого цвета и покрыто пленкой пота. Дыхание у него быстрое и мелкое, будто он тихо пыхтит. Я пихаю его в ногу босыми пальцами, но глаза у него все равно закрыты.

– Прости, – бурчу. Я впервые в жизни извинилась от души. Но ему все равно.

– Уходи.

– Вставай, Даниил. Пойдем со мной. Я нашла нам укрытие. Сарай садовника. Вроде комнаты Беньямина над конюшней.

Он осиливает слабую улыбку.

– А, да, в Вене.

– Ха-ха.

После еще нескольких пинков Даниил перекатывается и встает на колени. Я помогаю ему подняться, даю опереться на меня, и мы хромаем к сараю. Трудно эдак ходить и при этом не натыкаться на острые камни – те врезаются мне в голые пятки. У меня болят плечи. Скорей бы все кончилось. У входа в огород Даниил совсем замирает.

– Не бросай меня, – умоляет он.

– Я тебе уже говорила, что не брошу.

В ответ он лишь едва хмыкает. Теперь мне страшно. Глаза у него закатились назад, как у Тени до этого…

– Даниил! Проснись! – Он вздрагивает и озирается, будто удивлен, что он тут. – Не засыпай, Даниил. Я не хочу здесь одна.

– Не будешь ты одна, Криста. – И с этими словами он медленно оседает и увлекает меня за собой, коленки у него подгибаются, голова виснет, словно тянется к земле. Я так стараюсь удержать его стоймя, что чуть не упускаю его шепот: – Только дай мне, и я останусь с тобой навеки.

– Тогда вставай давай! – кричу я, понимая, что, если он ляжет, я, может, уже не смогу заставить его двигаться. – На ноги! Иди! Ну?

– Что? – Даниил вновь собран, разгибается и бредет вперед. – Не волнуйся. По крайней мере, мы на воле. Все будет хорошо.

– Только если ты сам пойдешь, – обрываю я, внезапно невыразимо устав. – Мы никуда не дошли, а у меня больше нет сил тебя подпирать.

Думаю, когда Нехе[128] возвращается домой и находит нас, уже пришел следующий день. Мы, похоже, спали долго. Она распахивает дверь настежь, Даниил просыпается и стонет. Я уже на ногах и тянусь к тяпке на длинной ручке. Ведьма – силуэт, высвеченный ярким солнцем, – кажется в два раза поперек себя шире, но когда она делает шаг внутрь, я вижу, что на ней санитарная форма, а поверх – шинель, как у дяди… как у Храбена, наброшена на плечи. Но она все равно толстая, а лицо у нее – как ком теста, в который пекарь сунул две смородины вместо глаз; а еще он ей выкрутил длинный острый нос и прорезал широкую линию вместо рта, а вот губы сделать забыл. Волосы у нее длинные и ярко-желтые, и только у самой головы они почти черные. Я пытаюсь вспомнить, где видела ее, а она переводит взгляд с меня на Даниила и обратно.