Гретель и тьма

Приходит ночь, а с ней холод, который не дает уснуть. Мы укладываемся вместе, поближе друг к дружке, и я все шепчу свою историю во тьму и умолкаю, когда Даниил начинает поскуливать, – значит, уже смотрит сны. С первым светом мы бредем дальше, пока не добираемся до кормушки для скота на другом краю поля. Оба пьем, хоть там и копошатся насекомые, а поверху скользят водомерки. Земля под колодой сырая и мягкая. Даниил встает на колени и здоровой рукой копает червей. Я пытаюсь съесть одного, но он шевелится у меня в горле, и я им давлюсь.

– Надо закидывать голову назад, вот, – говорит Даниил и показывает как: съедает толстого розового червя. Глотает с усилием и потирает горло. – Видишь? Тогда они сразу падают вниз.

Я вытираю рот рукавом.

– Я до червей не голодная.

Он пожимает плечами и копает дальше. Мы еще немного отдыхаем, а затем идем побыстрее, вдоль тележной колеи, которая тянется через буераки рядом с другим лесом, на ней растут громадные кусты куманики, что горбятся, как спящие киты. Мы препираемся из-за моей истории: Даниил считает, что Беньямина следовало сделать повыше и поумнее.

– Это глупо. Он всего лишь садовник.

– Не хочу я быть садовником всю свою жизнь, – говорит он возмущенно. – Я собираюсь стать профессором, как мой отец.

– А кто сказал, что ты – Беньямин?

Он закатывает глаза:

– А как же. Ты – Лили, верно? Ее ты сделала и красивой, и

умной.

– Ей положено, балбес, – чтоб Йозеф помог ей найти чудовище в Линце, пока не поздно все изменить.

– Ну, ты хотя бы могла не давать той старой карге помыкать Беньямином.

Я делаю ему злое лицо.

– Это моя история. Не нравится – больше ничего не буду рассказывать.

Сколько-то идем молча. Дорога ныряет в долину, бежит вдоль речушки, и обе достигают далекого озера, на дальнем берегу – деревня. Я смотрю на солнце и задумываюсь, правильно ли мы все еще идем… и кого мы ищем.

Мы подбираемся к дороге, и Даниил говорит:

– Я не против быть садовником. По крайней мере, всегда много еды. Картошка, морковка, перец… яблоки, абрикосы.

– Вишни, – добавляю я и закрываю глаза – вернуть вкус. – Клубника.

– Капуста. Свекла.

– Фу.

– Ты б так не говорила, если бы попробовала goiqbki

моей бабушки. – Даниил причмокивает. – Это означает «голубцы». Это такие кулечки с мясом и луком, из капустных листов. И нам надо вырастить побольше свеклы – на борщ…

– Я лучше мороженое. – Но мне грустно – я вспоминаю Мирелу, Лену, Рийку, Шофику и всех остальных, как они в темноте нашептывают рецепты для воображаемых пиров. Эрика называла это «готовкой ртом». Я вдруг хочу сунуть палец в рот.

– Мы попробуем все виды еды, какие есть, – заявляет Даниил и собирается еще что-то сказать, но тут мы слышим рокот приближающейся машины. Я хватаю его за раненую руку, и он взвизгивает от боли.

Делается весь белый и дрожит, а ноги у него, кажется, подгибаются, не успеваем мы броситься в канаву. Нас захлестывает густой зеленой водой, а мы выглядываем поверх зарослей. Белый автобус – в точности такой, какие выстроились перед воротами, когда мы выходили, – медленно катится мимо, шумно пукая, из выхлопной трубы валит грязный черный дым. Мы ждем, почти не смея дышать. К исподу стеблей клеятся улитки, а Даниилу на щиколотку неуклюже плюхается здоровенная лягушка. Грет говорила, что французы едят одних улиток и лягушачьи лапки, и мне надо говорить спасибо за приличную пищу. Но улитки сделаны из соплей, а когда я подумываю, не поймать ли лягушку, она громадным прыжком сигает на берег.

Мы долго сидим в канаве – покуда не остается лишь перезвон далеких церковных колоколов да шелест деревьев. Когда мы наконец вылезаем, у Даниила опять течет кровь, а я потеряла ботинок, но времени вылавливать его в густом иле нету, и ногам моим придется носить оставшийся ботинок по очереди. Даниил бредет, согнувшись пополам. Даже не замечает этого. Капая зеленой слизью, мы, прыгая с камня на камень, переходим речку и забираемся так глубоко в лес, что от листвы делается почти темно. Каждый ствол похож на следующий, они выстроились рядами, прямые и черные, как прутья в клетке. Земля упруга и покрыта сосновыми иглами, глушит все звуки.

– Давай дальше историю, – шепчет Даниил, и я шепчу в ответ, почти веря, что за нами следят. Когда глаза привыкают к сумраку, я вижу, что среди деревьев кто-то набросал белых кварцевых камешков. Через несколько минут у нас над головами кто-то громко хлопает крыльями, мы смотрим вверх и видим, как меж ветвей дерутся белые птицы. Мне кажется, это вороны-альбиносы, а они еще опаснее черных. Говорю про это Даниилу, а он вдруг делается бодрее.

– Это всего лишь голуби, – фыркает он. – Ты глянь, какие маленькие. И хвосты веером. – Он хихикает, покуда я не щелкаю его по больной руке, чтоб замолк.