Гретель и тьма

Я прошу ее объяснить, и она объясняет, но сразу следом опять ведет меня по своему городу к Шток-им-Айзен-плац, описывает мне «Дерево гвоздей» и бронзовую скульптуру слесарей с их проворными пальцами: она клянется, что у некоторых – по шесть. И дальше – к зданию Сецессиона с куполом из трех тысяч покрытых золотом листочков и семисот ягод; к Грабену и чумной ведьме; через канал – кататься на «Большом колесе». Я слушаю вполуха: я не знала, что возмездия заслужило куда больше людей, чем местные надзиратели.

Кажется, будто много-много времени спустя Ханна рассказывает мне, что ее дедушка был врачом. От этого я вдруг сажусь.

– У меня папа был врач.

– А, тогда ты знаешь, что врачи – очень особенные люди. Но конечно, когда я была крошкой, знаменитый герр доктор Бройер был просто моим дедушкой, который брал нас на прогулки и покупал запрещенные сладости и мороженое. «Na, Ора, nun mach mal schneller! Пойдем, деда, скорее!» – кричали, бывало, мы. Он для кого угодно что угодно готов был сделать. Если кто-нибудь просил его помочь, он помогал не задумываясь. Этим и был знаменит. – Она хихикает. – У него была одна маленькая слабость: шлишкес со свежепрожаренным молотым кофе, Germknödel[116] с обильным маком и ванильной подливкой… – Ханна опять смеется. – Он однажды влюбился в пациентку. Чуть ли не до скандала. А сейчас это все не имеет значения.

Ее голос вздымается и опадает. Ни сплю, ни проснулась – я иду за ней по венским рынкам и булочным, возвращаюсь в старый дом Бройеров на Брандштадте, и мы копаемся в домашней одежде на чердаке и подслушиваем, как старая экономка ругается с конюхом.

В ту же минуту, когда я засыпаю, мне снится, как злодеи тащат за собой девочку. Сначала они заставили ее выпить вино: стакан красного, стакан белого и стакан черного.

* * *

Меня будит шум. Он грызет и царапает стены. На сей раз точно крыса, но мне плевать – покуда тонкий столп лунного свечения цвета горохового супа не ложится на пол. Кто-то проделал крохотную дырочку между кирпичей.

– Ханна, смотри.

– Криста. Криста.

Я слышу шепот – еще до того, как она успевает ответить. Свет погас. Кто-то загородил дырку.

– Даниил? Уходи. Тебе здесь нельзя.

– Мне надо было проверить, что ты…

– Уходи. Мигом! Тебе здесь нельзя. Уходи. Быстро! Тебе здесь нельзя.

– Куда я пойду, если ты не со мной?

На это я не отвечаю. Да и ушел Даниил. Утащили его. Он больше не говорит ни слова. Лунный свет вновь сует палец в проделанную им щель.

– Это тот мальчик, которого я с тобой видела? – спрашивает Ханна. – Это, может, твой цвуг[117]?

– Что это значит?

– Тот, кому ты суждена. Твой будущий муж.

– Не нужен мне никакой дурацкий муж.

– Дедушка говорил, что даже великий Платон наставлял: любой человек – лишь половина целого. Мы всю жизнь ищем то, что сделает нас целыми. Мы это зовем «башерт» — слияние с утерянной половинкой. Так говорят, если пара растворяется в изумлении любви, дружбы и близости. И после этого они уже не денутся с глаз друг друга, даже на миг.

Я пожимаю плечами во тьме. Нечего тут сказать. Еще одна Ханнина дурацкая история. А через минуту она же рассказывает мне про каникулы у дедушки с бабушкой:

– Они всегда ездили на каникулы в Гмунден. Это городок, окруженный горами, – Траунштайн, Эрлакогель, Вильдер-Когель и Хёлленгебирге, – Großpapa заставил нас их выучить, а еще там прекрасные виды на озеро. Сейчас-то все там мирно, однако есть у тех мест своя история. В 1626 году генерал Паппенхайм подавил в Гмундене крестьянское восстание. Примерно в те времена там делали боевые корабли. А теперь это большущий роддом. – Она смеется. – Конечно, они нанимают исключительно аистов, которые приносят голубоглазых светловолосых младенцев.

Я снова в кухне. Тесак Грет падает, во все стороны летят осколки костей. Она оглядывает меня и медлит – наказывать ли меня концом сказки.

– Что? – Голос у меня – не голос, а хрип. Мне уже хватит и того, что услышала, но я хочу знать, что дальше.

– А потом они… хм… когда все зло содеяли…

– Какое зло?

– Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое…

Время я меряю лишь тем, как проходит свет сквозь щель Даниила в стене. Наконец настает утро. Минует день. Еще одна ночь. Ханна слишком увлечена вспоминанием, и потому ей не спится. Когда на третий день утром за ней приходят, она быстрым шепотом рассказывает мне, как быть дальше, а затем идет навстречу тем, кто за ней пришел, продолжая вить свою историю, как Клото – это такая старая греческая дама из тех, как мне Сесили рассказывала, которые отмеряют наши жизни – покороче, подлиннее, получше, посквернее, в зависимости от своего настроения. Я делаю, как Ханна велела, – забиваюсь в угол и делаюсь маленькая, надеясь, что обо мне забыли.