Гретхен

– Она говорит, что боится, госпожа Закмайер. Я бы с ней пошла, без проблем, но что мы будем делать, если он там… Если он, ну… – Габриэла тоже не рискнула сказать вслух о том, чего так опасалась Гретхен. Но мама все поняла и без слов.

– А вы где сейчас? – спросила она.

– В «Ваксельбергере»! – сообщила Габриэла.

– Окей, – сказала мама. – Тогда идите в мастерскую, возьмите ключ, а я через пятнадцать минут подъеду к вам!

Габриэла положила трубку и сообщила:

– Она сейчас туда приедет!

Гретхен вскочила, опять высморкалась и вытерла слезы.

– Вещи свои можете оставить тут! – сказала Икси и обняла Гретхен. – Вот увидишь, сестренка, он валяется там на своем матраце и дрыхнет как сурок! Он не из тех, кто из-за таких пустяков способен учудить что-нибудь этакое! Точно тебе говорю!

Когда Гретхен с Габриэлой, запыхавшись, подбежали к дому Хинцеля, мама как раз припарковывала свою машину.

Гретхен открыла мастерскую, сняла с крючка ключ от квартиры и вручила его маме.

По лестнице она поднималась последней, первыми шли мама с Габриэлой.

– Ну что ж, посмотрим, что тут у нас! – сказала мама и повернула ключ в замке, который был закрыт на два оборота.

Дверь открылась, мама вошла в квартиру, Габриэла – за ней. Гретхен осталась стоять в коридоре. У нее бешено билось сердце, живот тянуло, поджилки тряслись, колени дрожали, а в ушах стоял невообразимый шум. Она со страхом думала о том, что жилище Хинцеля, которое она называла «семейным склепом», теперь действительно превратилось в место его последнего упокоения, а воспаленное сознание услужливо подсовывало ей соответствующие картинки. Она представляла себе, как он, мертвенно-бледный, лежит на полосатом матраце, у изголовья – прогоревшие свечи, как мама склоняется над ним, щупает пульс и молча отпускает его безжизненную руку, а Габриэла стоит рядом и поднимает с пола, покрытого черным лаком, стеклянную трубочку.

Гретхен была так погружена в созерцание этих жутких картин, вереницей встававших перед ее внутренним взором, что даже не услышала, как старушка-соседка высунулась из своей квартиры и сообщила, что «тут по-прежнему полный покой». Только когда мама прокричала: «Гретхен, заходи!» – мрачные образы рассеялись, и Гретхен, шатаясь, прошла через узенький коридорчик в недра черной норы, служившей Хинцелю обиталищем.

Мама подняла черные жалюзи и открыла окна.

– Птичка выпорхнула из гнезда! Как я и предполагала! – сказала она.

Повсюду были разбросаны разные вещи. Он явно собирался в спешке и выкидывал лишнее из чемодана.

С чувством облегчения и одновременно невероятной усталости Гретхен опустилась на полосатый матрац.

– А вот тут, – проговорила мама, собирая с пола серые листы бумаги, – сплошь письма, адресованные тебе! Начатые, но не оконченные! – Она протянула Гретхен целую пачку. – Почитай! Может, поймешь, какие у него планы!

Гретхен отложила пачку в сторону. Ей не хотелось читать все это в присутствии мамы и Габриэлы.

Мама догадалась, что они мешают.

– Тебе, наверное, сегодня уже не до ресторана! – сказала она. – Пропустим?

Гретхен кивнула.

– Ну тогда я пойду, дорогая!

Гретхен опять кивнула.

– Пусть Гретхен побудет одна, пошли! – сказала мама, увлекая за собой Габриэлу.

Габриэле явно не хотелось уходить, но она относилась к маме Гретхен с таким почтением, что безо всяких возражений последовала за ней, хотя и не смогла удержаться от тихого вздоха.

Гретхен вытянулась во весь рост на полосатом матраце и теперь лежала на спине с закрытыми глазами, размышляя о том, стоит ли ей вообще читать эти неоконченные письма. Мама, судя по всему, ничего дурного в этом не видела. Иначе она не вручила бы их Гретхен. Но Хинцелю вряд ли понравится такое самоуправство! «Если бы Хинцель хотел, чтобы я все это прочитала, – думала Гретхен, – она бы засунул все в большой конверт и отправил мне по почте! Он же не знал, что мы проникнем к нему в квартиру! Мне бы тоже не хотелось, чтобы кто-нибудь читал мои черновики. Это было бы мне очень неприятно! И всякий порядочный человек на моем месте сейчас встал бы и ушел, не прочитав ни строчки».

Но Гретхен не стала утруждать себя размышлениями, насколько она порядочный человек, перевернулась на живот, открыла глаза и приступила к чтению. Она прочитала все письма, строчку за строчкой, три раза подряд.

Всего в ее распоряжении оказалось тринадцать черновиков. Все письма начинались одинаково: «Дорогая моя Гретхен». А дальше шел сплошной разнобой. Гретхен попыталась как-то рассортировать послания. По времени написания, например. Но установить, какое письмо было написано вначале, какое потом, не представлялось возможным. Тексты, если читать их без всякой системы, выглядели так: