Гретхен

Хинцель перестал бороться с сигаретой и снова сунул ее в рот.

– Поедешь со мной на Тенерифе? – спросил он Гретхен.

– Конечно, хоть сейчас! – рассмеялась Гретхен.

– Сейчас не выйдет, – сказал Хинцель. – Можно завтра или в следующую субботу. Чартерные рейсы только по субботам.

Улыбка сошла у Гретхен с лица. Слишком хорошо она знала Хинцеля. Похоже, он не шутит.

– Моя почтенная бабуля раскошелилась! – сообщил Хинцель и достал из кармана пальто чек. – Хватит на двоих, на месяц точно. А то и на два, если прижмемся.

Гретхен недоверчиво посмотрела на бабушкин подарок. Ей не верилось, что старушка Целландер-Целлерхаузен могла выдать своему непутевому внуку такие деньжищи. От нее и сотни не допросишься, когда надо! А на день рождения она подарила Хинцелю коробочку конфет и две пары трусов!

– Она уже в маразме! – сказал Хинцель. – С мозгами совсем плохо – настолько, что сама забыла, какая она жадина! – Хинцель рассмеялся. – Она тут заявила, что больше не может смотреть на мою капустницу! – Хинцель провел пальцем по щеке с татуировкой и нежно погладил свою бабочку. – Такими штуками украшают себя, дескать, только матросы и простые работяги. Я ей объяснил, что удалить это можно только путем косметической операции. Тогда она сказала, что я обязан сделать операцию, иначе из меня ничего толкового не выйдет и я никогда не стану ни адвокатом, ни дипломатом, ни блестящим врачом, после чего вручила мне чек. Чтобы проложить дорогу к моему светлому будущему и спасти честь семьи!

Гретхен эта бабочка на щеке у Хинцеля тоже не особо нравилась. Она никогда не могла понять, чем руководствуются люди, добровольно обрекая себя на мучительную процедуру, последствия которой можно устранить только с большим трудом. Она почему-то думала, что Хинцелю уже и самому давно надоело это странное насекомое, просто он не хочет признаваться. Когда они только познакомились почти год назад, бабочка на щеке еще как-то сочеталась со всем внешним видом Хинцеля. Тогда он с головы до ног был запакован в черную кожу, на голове торчали черные «колючки», а посередине красовался пучок длинных волос, концы которых были выкрашены в красный цвет. Но приблизительно полгода назад Хинцель радикально изменил свой облик. Волосы он теперь мазал бриллиантином и носил их на пробор. Кроме того, он завел себе тонкие усы с подкрученными кончиками и не расставался с круглыми очочками в металлической оправе. На ногах у него были какие-то ветхозаветные высокие ботинки со шнуровкой, брюки он носил тоже старомодные – в классическую полоску, а в дополнение к этому – широкие подтяжки с расходящимися книзу замшевыми хвостиками, которые пристегивались к поясу. Гвоздем программы была мужская ночная рубашка позапрошлого века – с красной окаемочкой и гарусными пуговицами. Она заменяла Хинцелю обычную нормальную рубашку, а поверх нее он надевал вязаную жилетку, как две капли похожую на любимую жилетку цветльской бабушки. Завершался ансамбль пыльником, родоначальником современных плащей. Бабочка на щеке, по мнению Гретхен, совершенно не сочеталась с таким прикидом. Татуировка выпадала из общего стиля и лишь напоминала о том, что Хинцель когда-то был совсем другим.

– Действительно, взял бы да избавился от нее! – сказала Гретхен. – Я читала в одном журнале, что татуировки теперь умеют выводить каким-то особым шлифовальным прибором. Сейчас многие так делают!

Хинцеля такое предложение возмутило. Его любимая бабочка-капустница останется с ним до гробовой доски, заявил он. И вообще: надо быть тупицей, чтобы так бездарно распорядиться подарком бабули Целландер-Целлерхаузен, которая едва ли еще когда-нибудь расщедрится, и добровольно пустить свалившиеся с неба деньги на такое вздорное и дикое мероприятие, как косметическая операция! Два билета на Тенерифе – вот это прекрасное вложение капитала!

Гретхен отпила минералки и почесала себе живот.

– Хинцель, дружочек! Птица наша вольная! – не без иронии проговорила Гретхен. – Ты, верно, запамятовал, что я хожу в школу и потому не могу с тобой никуда лететь! – Она откинулась на стуле, сморщила нос и засопела, как будто принюхиваясь к чему-то. – Хотя, даже если бы сейчас были каникулы, папа меня все равно никуда не отпустил бы. И мама, наверное, тоже.

– А ты слиняй, да и все! – сказал Хинцель.

– Совсем сдурел?! – воскликнула Гретхен.

– Это ты сдурела! – рассердился Хинцель. Он вынул мятую сигарету изо рта и стер ее в труху. – Что в этом такого, если ты возьмешь и слиняешь из дома?! Не понимаю я тебя! Ты таскаешься каждый день в школу, долбишь там свою науку, потом торчишь в «Ваксельбергере», потом спишь положенные семь часов, и снова все по кругу. И это ты называешь жизнью? Это не жизнь, а дерьмо! Если ничего другого нет, то можно, конечно, и смириться! Но у нас есть выход! – Хинцель постучал пальцем по чеку. – Благодаря баронессе-маразматичке мы можем на все плюнуть и не париться! Мы можем целых два месяца пожить на всю катушку! Пойми ты, Гретхен!