Григорий Распутин

— То, что произошло с ним, не может не предвещать что-то ужасное, — расходились слухи, — старец сам об этом говорил.

— Быть войне или потопу, — шептались прихожане.

А в это время из столиц мира поступали тревожные сообщения. 10 (23) июля, дождавшись отъезда из Петербурга французского президента Пуанкаре, Австро-Венгрия предъявила 48-часовой ультиматум Сербии, требуя прекращения антиав-стрийской пропаганды, увольнения сербских офицеров по указанию австрийского правительства, расследования с австрийским участием заговора сербских радикалов, жертвой которого пал эрцгерцог Франц-Фердинанд.

Принятие ультиматума означало, по мнению сербской стороны, подчинение Сербии Австрии и Германии и утрату русского влияния на Балканах, непринятием — войну, в которой Сербия была бы уничтожена, не вступись за нее Россия. Далее события развивались так стремительно, что порой обыватель просто не успевал следить за сменой «декораций» и действующих лиц.

12 (25) июля Сербия приняла все пункты австрийского ультиматума, кроме права австрийцев участвовать в следствии на сербской территории. Австрия ответила, что она не удовлетворена ответом Сербии, и через три дня объявила последней войну. На следующий день Николай II отдал приказ о мобилизации, правда все еще надеясь избежать крупномасштабной войны, только 4 пограничных военных округов. 18 (31) июля, ровно в полночь, германский посол граф Пурталес передал русскому правительству 12-часовой ультиматум: или будет отменена мобилизация, или объявлена война. Утром следующего дня мобилизация была объявлена в Германии.

Прикованный к постели, Распутин послал из Тюмени срочную телеграмму русскому императору:

«Верю, надеюсь на мирный покой, большое злодеяние затевают, не мы участники, знаю все наши страдания, очень трудно друг друга не видеть, окружающие в сердце тайно воспользовались, могли ли помочь».

19 июля (1 августа), в седьмом часу утра, граф Пурталес посетил министра иностранных дел России Сазонова и трижды спросил его, согласна ли Россия отменить мобилизацию, и трижды Сазонов резко отвечал: «Нет».

Посол дрожащими руками передал ноту с объявлением войны и, отойдя к окну, схватился за голову и расплакался: все рушилось.

21 июля (3 августа) Германия объявила войну Франции, в ночь на 23 июля (5 августа) Англия объявила войну Германии, 24 июля (6 августа) Австро-Венгрия объявила войну России.

Не вставая с больничной койки, Распутин нацарапал своим корявым почерком на только что сделанной с него фотографии несколько слов:

«Что завтра? Ты наш руководитель, Боже. сколько в жизни путей тернистых».

Фотографию Матрена отправила в Царское Село. Снимок этот долго украшал стол Александры Федоровны, а затем последовал вместе с царской семьей в ссылку.

Несколькими днями позже все из того же тюменского лазарета Распутин писал царю:

«милой друг есче скажу грозна туна нат рассей беда горя много темно и просвету нету, слес то море и меры нет а крови? что скажу? слов нету неописуемый ужас. знаю все от тебя воины хотят и верная не зная что ради гибели, тяжко Божье наказанье когда уж отымет тут начало конца. Ты Царь отец народа не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ вот германию победят а роciея? подумать так воистину небыло от веку горшей страдальицы вся тонет в крови велика погибель бесконца печаль

Григорій».

Это то, что проницательный Морис Полиолог характеризовал как «таинственное свойство прорицания».

Распутин был против всякого убийства вообще, в том числе и на войне. «Нехорошее дело война, — говорил он еще в 1913 году, — а христиане, вместо покорности, прямо к ней вдут... Вообще воевать не стоит, лишать жизни друг друга и отнимать блага жизни, нарушать завет Христа и преждевременно убивать собственную душу. На что мне, если я тебя разобью, покорю; ведь я должен после этого стеречь тебя и бояться, а ты все равно будешь против меня. Это если отмечать. Христовой же любовью я тебя всегда возьму и ничего не боюсь».

Во время одного интервью Распутин заметил: «Была война там, на Балканах этих. (Имеются в виду Балканские войны¹⁴. — В. Т.) Ну и стали тут писатели, в газетах этих, значит, кричать: быть войне, быть войне!.. И нам, значит, воевать надо... И призывали к войне, и разжигали огонь. Да... А вот я спросил бы их... Господа! Ну для чего вы это делаете? Ну, нешто это хорошо?.. Надо укрощать страсти, будь то раздор какой аль целая война, а не разжигать злобу и вражду».