Громкая тишина

— Слышу, что стреляют, — проговорил Князев недовольно, — на окраине бьют. — Приподнял голову, движение было настороженным, бесшумным, послушал: не скрипнет ли что, не треснет ли сухая былка, сучок, не попадет ли под чужую ногу пустая консервная банка либо жестянка из-под пива, не раздастся ли встревоженный голос часового: ночную тишь за полтора года службы Князев привык слушать, как врач больного. Тот каждый случайный хрип-сип берет на заметку, так и Князев. Нет, вроде бы все в порядке, слышны только шаги часового, спокойные, мерные, и Князев тоже успокоился — часовой, если что, предупредит, поднимет. Сказал: — Спи давай, Матвеенков. А то утром ноги таскать не будешь.

Тот в ответ произнес рассудительно-философским тоном:

— Рискованно!

— Ныне время такое, что риск, говорят, сопутствует даже королям. И венценосцы без риска не живут. Спи!

Услышал шорох: Матвеенков натянул на голову простыню и согнул ноги в коленях.

Тут Князев подумал о себе, как о ком-то постороннем, чужом, с насмешкой: нервишки-то того, сдают. А может, и не сдают, может, просто устал? Усмехнулся жестко.

Он, например, никогда не думал, что к звукам пальбы можно так быстро привыкнуть, всегда считал: стрельба — это сплошная бессонница. Грохот железа, уханье поднятой под небеса земли, противный птичий посвист пуль, карябующие звуки осколков, все рвется, полыхает, грохочет, и некуда бедному человеку приткнуться, соснуть хотя бы полчасика, но оказывается необъявленная война — это не только грохот, это и тишь, которая много страшнее грохота, и соперничество умов, и поединок машин, характеров, ловкости.

Уже ровно через четыре дня после приезда в Афганистан Князев спал спокойно — первая оторопь, вызванная неизвестностью, боязнью огня и боли, прошла, минула и вторая оторопь, и Князев после команды «отбой» проваливался в бесцветно-темный сон, как в воду, слух сам процеживал все звуки, фильтровал и заставлял загораться в мозгу огоньки — сигналы тревоги, — лишь когда стрельба подкатывала буквально к самому порогу, а так Князев под все эти многослойные «трах», «бух», «тра-ра-рах» спал, как под обычные бытовые звуки.

Но однажды Князев вскочил с матраса, ударился головой об алюминиевый стояк, закрутил ею ошалело: не мог понять, что же его так мгновенно разбудило, заставило тревожно забиться сердце — частит, даже в висках больно, в горле образовалась горячая пробка. Увидел в фиолетовой прозрачной темени палатки, что не только он один вскочил, другие ребята тоже поднялись, ошарашенные, прибитые какие-то. Ну будто на каждого из них грохнулась сорванная взрывом балка. Тут совсем рядом горласто, ликующе-звонко, радуясь тому, что может дать о себе знать, прокричал петух.

Вот что их разбудило — крик петуха. Голос жизни, от которого они отвыкли. Зато привыкли к голосу смерти — к стрельбе. Наверное, это было правильно: раз есть опасность, раз стреляют — обязательно надо быть готовым к смерти, не к жизни, а к смерти. Ведь люди, готовые только к жизни, погибают чаще, чем те, которые готовы и к смерти. Горькая эта истина, но она «имеет место быть», как говорит Матвеенков, и ее надо принимать такой, какая она есть.

— Вы не спите, товарищ сержант? — снова донесся из темноты сыпучий мальчишеский шепот. Матвеенков хоть и натянул на себя простыню, и укрылся ею с головою, а уснуть не уснул. Ох, с-салага!

— Засыпаю, — отозвался Князев, вздохнул недовольно. — Чего ты меня на «вы» зовешь?

— В армии командиров на «вы» звать положено.

— Я же не генерал. И не полковник. Зови на «ты».

— «Тыкать» неудобно.

— Неудобно только с крыши в собственные портки прыгать, а так все удобно.

— Это я знаю.

— Раз знаешь — значит выполняй!

— Товарищ сержант, вы… простите, ты…

— Смелее, смелее, — подбодрил Князев, снова вслушался в тишь за палаткой: не таит ли все-таки она чего-нибудь недоброго? Успокоился.

Кроме шагов часового, по-охотничьи сторожких, ничего не было слышно.

Запахло пылью. Пыль тут мелкая, мельче муки, ноздри забивает пробками, в глотке от нее постоянно сидит тычок, ничем его не вышибить, на зубах хрустит крахмально, такое впечатление, будто сырую картошку ешь. Неприятная преснятина эта самая пыль, никакого вкуса вроде бы, а плечи судорогой перекашивает; взметывается вверх, стреляет фонтанчиками, норовит в рот, в глаза попасть, бесшумно ссыпается со стен, ложится тонким шелковистым слоем на плечи. Цвет ее рыжий-прерыжий, яркий. А ведь точно из этой пыли можно готовить краску! Хочешь водяную, хочешь масляную. Наверное, древние люди так и поступали.

Но здешняя пыль — семечки по сравнению с той, что Князев поел в пустыне, если брать на юг от города Герата. Там афганцы стояли, душманов к Герату не пропускали, и наши ребята были на учениях, тоже пеклись в пустыне, на барханах, как в печи. Днем там жара до семидесяти градусов поднималась — и ничего, терпели. Афганцы терпели, а наши ребята, они что — хуже? Ползали по песку, белые от соли, изучали тактику, саперное дело, тренировались в «шагистике» — строевой подготовке, случалось, и стреляли, если нападали душманы.