Грозный идол, или Строители ада на Земле

Немного спустя Варсоний и Герасим-Волк, ведя за собой преступников, скрылись где-то с ними в глубине дома.

VII

Над Зеленым Раем раздавались мерные удары колокола. Крестьяне, только что окончившие свои полевые работы, спешили на клич грозного Лай-Лай-Обдулая, не выражая уже никакого протеста. Теперь они боялись даже разговаривать друг с другом, так как их слова мог кто-нибудь истолковать в обидном для бога или начальников смысле и донести на них. Всем было известно, что Вавила и некоторые другие таинственно куда-то исчезли. Никто не знал, куда исчезли. Но старуха Афросинья всем рассказывала, расхаживая по домам, что она видела великана томящимся в пекле у ног бога и что у него, будто, над огненным лицом выросли рога. Кроме Афросиньи, Вавилу никто не видел в пекле, но всякий обитатель Зеленого Рая часто видел Оксану, стоящую на крыше с воздетыми кверху руками и повторяющую: «Вавила, Вавила, отзовись!.. Где ты, сердце мое, Вавилочка милый!.. Может, тебя волки заели в лесу, или на дне моря ты и рыбы клюют тебя, и раки в тело впились, или, может, люди злые…» Здесь она останавливалась, потому что продолжать в этом направлении делалось нецензурным и потому небезопасным, и, прерывая свою речь, она заливалась горькими слезами.

Со всех домов обыватели шли на звон колокола быстрой поступью, как люди, которых чья-то незримая рука толкает в шею. Только шепотом они решались переговариваться друг с другом, да и то боязливо посматривая по сторонам — не подслушивает ли кто.

— Эко, жисть-то какая настала… тянемся по звонку, словно быки какие…

— Молчи лучше, — прошептала Катя на слова своего возлюбленного, парня с черными усиками.

— И так молчу.

— Ну и молчи.

— Вот пальчики перебили твои — как молчать! — возмущенно прошептал ее возлюбленный.

— И ребрушки перебьют — молчи, и всю изувечат — молчи… Нельзя никак разговоры вести. Теперь мы, бедненькие, как в силках птички, и не поем поэтому…

— Бедненькая пташка, пташка моя, а как и вправду ребрушки перебьют…

Идя с ней рядом и охватив ее голову руками, он нежно прижал ее к плечу.

С минуты она шла молча. Вдруг она спросила:

— А без ребер можно-то жить, а?

— Глупенькая, без косточек распадется человек в кусочки.

— Так тогда похоронишь все мои кусочки без косточек, — сказала она и неожиданно заплакала.

Колокол мерно выбивал свои удары, и люди шли с понурыми головами и невеселые, и красное солнце, величественно опускаясь над морем, как бы с презрением бросало на Зеленый Рай свои прощальные лучи. И когда люди густой толпой стояли против куклы с усами и бородой, они еще раз болезненно почувствовали, что ангел свободы отлетел от Зеленого Рая: кукла глупо смотрела на них дурацкими глазами и с выпученным животом, а они кланялись ей в пояс, и не находилось уже смельчака, который бы закричал: «В море ее, в море». Кланялись ей в пояс еще недавно гордые, свободные, как соколы, граждане Зеленого Рая, и, если здесь были неверующие в ее небесное происхождение, то для поклонов существовала основательная причина: вокруг толпы в разных местах стояли «верующие» с дубинами и со спрятанными ножами. Дубины действовали очень внушительно на всех, но в толпе было немало людей, в особенности женщин, проникнутых священным трепетом к божеству, и вот в то время, когда одни кланялись, другие, делая поклоны до земли, начали причитать: «Лай-Лай-Обдулай, помилуй нас». Скоро посреди причитаний и общего шума голосов послышались взвизгивания женщин. Какая-то баба, глядя на дурацкую рожу «бога», засеменила ногами и, всплескивая руками, затараторила:

— То-то силушка в тебе, чудотворец божий, не то что мы, земля сырая… Помилуй меня… накрой крылом своим, слезно молю тебя, чудотворец божий, и в ножки кланяюсь.

Бог молчал, люди шумели и взвизгивали, и вдруг посреди молитвенного шума пронеслась фраза, отвечающая на общий вопрос: зачем их сюда собрали.

— Сечь будут!..

Толпа затихла, но момент спустя прежняя фраза стала передаваться из уст в уста:

— Сечь будут!..

Лица людей сделались бледными, и в глазах засветился испуг.

— Как так — сечь? Чего болтают-то зря! Быть не может, чтобы человека да сечь, — воскликнул среди общего молчания почтенного вида старик с длинной белой бородой.

— Вот и может, — отозвался чей-то голос, — а ты, дядя Андрон, к примеру сказать, не болтай чего не надо: начальники все могут.

— Как все могут!.. Не посмеют они, не дерзнут и не захотят человека так опозорить, унизить и обидеть так.

— Эй, борода! — послышался сзади толпы насмешливо-грубый голос.

Андрон обернулся: низенький человек стоял с дубиной в руке и, оскалив зубы, угрожающе помахивал ею над головой.

Старик вздохнул и возвел глаза к небу, как бы видя в нем незримого заступника.

— Эй, борода! — снова раздался тот же голос. — Чего бельмы-то уставил на небо, когда бог перед тобой… не признаешь, знать, так драть и тебя надо, и ничего, что борода побелела…

Страх отразился на всех лицах и из уст перепуганных людей вырвались дикие слова, слова: «Лай-Лай-Обдулай! — заступником будь, ходатаем нашим».