Группа

Ночь в Венеции. Разгар карнавала. За раскрытым настежь окном вспыхивают огни, что-то грохочет, наступая друг на друга, бьют бубны, звучат оркестры, им вторят голоса тысячной толпы.

Входят Клава, Катя и Лена в карнавальных костюмах, продолжая громко, во все горло петь: «Выходила, песню заводила про степного сизого орла, про того, которого любила…»

Катя. Ну ты заводная, Клавка!

Клава. А чего же мы другим уступать должны? Русская песня тоже должна звучать не хуже остальных!

Катя. Правильно! Ну ты меня утешила. Сколько же песен ты знаешь?

Клава. О-о-о! Это разве песни были? Вот когда по-настоящему раздухарюсь…

Катя. Не должна была ты про Стеньку петь в ресторане!

Клава. А чего. Мне все аплодировали.

Катя. У меня Сашенька — княжна… Я теперь не могу, все время, когда плыли, я ее за бортом видела.

Клава. Про что ты?

Лена. С кем она там?

Катя. С бэбиситером, с полькой осталась. Неделю всего видела эту польку.

Лена.

Песни у тебя, Клавка, — одна к одной просто! То в «набежавшую» бросают, то колют, то рвут. Про пилораму, может, споешь, как она расчленяет хорошо?

Клава. Ой, а я ведь объелась, девки! Конечно, будет что дома рассказать. Чтобы так жили люди! Поверить, конечно, будет трудно.

Катя. Сказать, сколько ее номер в «Даниэле» в сутки стоит?

Лена. А ужин такой…

Клава. Не говорите, девки, не надо. И так все время в уме пересчитывала, то на лиры, то на наши рубли. Принесли рыбу, а я вместо рыбы вижу: плейер лежит в гарнире. Так, чтобы запомнить мне: после «Данилы» куда мы попали?

Катя. После «Даниэле» побывала ты в японском ресторане, где пила горячее саке, потом ты побывала в китайском, где пила холодное пиво, а граппу, которая тебя убила, принесли прямо в гондолу. Вспомнила?

Клава. Граппа — это чача местного разлива.

Катя. Чтобы так народ гулял, а! Вот за это я могу все простить итальянцам. Вот скажи, Клава, вот день агронома, вот так вот можно отгулять? День итальянского мелиоратора? Ты видела когда-нибудь такое в Совдепии?

Клава. У нас я видела и не такое! Я видела, когда в порт приписки вошел атомоход «Ленин», — весь Мурманск стоял на пирсе. Горело столько огней на кораблях и оркестры играли… Точно по заказу на всем небе было северное сияние. Вы северного сияния не видели и видеть его здесь не можете! А я приеду, если мне надо, я северное сияние увижу через форточку. Вот так вот — открою и увижу!

Катя. И дальше что?

Клава. А тут что? Ну пошумят, поорут — утихнут. Что у них здесь, круглый год карнавал?

Катя. Клава, ты задай себе хоть раз вопрос: для чего тебя мама родила? Ты, Клава, рабочая лошадь! На тебе едут, а ты все делаешь вид, что тебе самой приятно!

Клава. Ну хорошо, пусть я лошадь, как ты говоришь, а ты тогда кто?

Катя.

Я поехала в Таллинн. И меня вывез финик за семь кусков, которые мне дала мама и сказала: дочка, уезжай. Член партии, мама пошла из-за этого на крест! Она умерла счастливой. Она знала, как я здесь живу, — получала фотографии мои из Парижа… дочка на Гавайях, дочка в Токио. Я свалила, потому что у меня тонкая шея, понимаешь? Мне не очень хотелось, чтобы на мне ехали. Мы закончили пединститут с Ленкой, в Белгород поехали из Харькова. Мы специально пошли на иняз, потому что мы знали: надо канать или вешаться. Или за колготки надо было фарце прыщавой подставлять передок. Но это еще можно было перетерпеть. Но когда мне в районной больнице первый аборт делали в семнадцать годков, специально, знаешь, чтобы побольнее!

Клава. Рожать надо было.

Катя. А за что же ребеночка-то наказывать? Своего, родного — да в такую помойку! Нет, я его здесь родила.

Клава. Кого? Ну кого ж ты родила? Немца, француза?

Катя. Дурра, я русскую родила! Она княжна — моя Сашенька, княжна-а! Я потому нищая, без дома, без угла, потому что я ребенка решила от русского родить. Меня тут все презирают, мои подруги, потому что родить от эмигранта, от нашего, это здесь последний моветон. А сами, Лен, слышь, втихаря от своих бегают по евреям, по эмигрантам. Ленка, здесь все те же дела, здесь все те же дела!

Лена. А в Бейруте другие! Там не Париж, конечно, но все с мужьями развелись. Я не знаю таких, чтобы прижились — ну просто ни одной!

Катя. И я сейчас объясню, почему: нас вывезли, Лен, по дешевке! Они хитрее нас, Лен. К деньгам они нас не допускают. Знаешь, Клав, на побрякушки, на шмутки они выдают. Но в бизнес — ни ногой. И когда крисмас ихний, они, Лен, едут к отцу там ил к матери, тебя ведь они не берут. Ты идешь заливать с подругами, понимаешь? В семью тебя не пускают, ни за что и никогда!

Клава. А за что же вас пускать-то? Вас стыдятся, может быть, даже показывать.