Груз

Утверждаю: Россия, еще ничего не зная о Набокове, предчувствовала его – предчувствовала давно, с конца двадцатых, и тем сильнее, чем невозможнее становился такой писатель внутри бдительно охраняемых советских границ. Его, еще безымянный, нафантазированный образ стал полномочным представителем честолюбивых грез не только людей пишущих, но и тех, кто, вопреки призванию, от писательства отказался – как от занятия, чреватого в несвободной стране бесчестием. Если бы эти умозрительные фантомы могли сложиться в физическое воплощение, такой коллективно придуманный писатель во многом оказался бы близок именно Набокову. Ведь этому идеальному удачливому заместителю было бы делегировано от каждого как раз то, чего все мы были бесповоротно лишены в подсоветские годы, когда буквы СССР вернее всего расшифровывались как Страна Смертельной Скуки Ради.

Развитое, как слух у слепых, воображение радостно дарило этому гордому аристократу духа все несбыточное, невозможное, недосягаемое для нас, убого запертых тут (…тупое «тут», подпертое а запертое четою «твердо»[1]): свободную навигацию по морям иных языков, как и вообще все виды вольных и элегантных перемещений в географическом, таком манящем, пространстве, затаенное дыхание издателей, миллионные тиражи, экранизации с участием космополитических кинозвезд (

«…я вообразил его в сияющем зале какого-то клуба, руки в карманах, уши горят, влажно блестят глаза, на губах играет улыбка, а все присутствующие толпятся вокруг него с бокалами в руках, смеются его шуткам»[2]) – а дальше уже ничего разобрать невозможно, слепит восторг софитов съемочной площадки.

И в этом смысле совершенно не портит картины то, что рано провидевший этот образ Борис Пастернак рыцарственно придал ему женское обличье – к идее приложим любой пол, возраст и внешность. В его поэме «Спекторский» (1931) есть такие строки:

Вот в этих-то журналах стороной

И стал встречаться я как бы в туманеСо славою Марии Ильиной,Снискавшей нам всемирное вниманье <…>

Все как один, всяк за десятерыхХвалили стиль и новизну метафор,И спорил с островами материк,Английский ли она иль русский автор.

Степень предвидения, особенно во втором четверостишии, близка к неправдоподобной. Памятливый читатель припомнит еще один-другой родственный фантом еще на каких-то, написанных менее талантливыми перьями страницах. Еще без имени, обличья и судьбы, Набоков уже жил в чьих-то головах.

Сам я впервые вообразил условного «Набокова» году в 1960-м. Незадолго перед тем произошло первое, без шума, приоткрытие «спецхранов» (такое решение могло быть принято только на самом верху – любопытно бы узнать, по чьему персональному почину?) и на полки вернулись Гумилев, Розанов, Замятин, доэмигрантский Ремизов, книги вчерашних «врагов народа» вроде Клюева, Клычкова, Пильняка, диковинные даже внешне издания двадцатых годов. Благодаря такому подарку судьбы двум любопытным первокурсникам, Лене Сушенцову и мне, удалось выудить в библиотеке нашего Ташкентского университета комплект берлинского журнала «Новая русская книга» за, кажется, 1923 год. Хорошо помню имя издателя: профессор Ященко. Такая фамилия в любом алфавитном списке будет стоять последней. Вчитываясь в десятки неведомых имен и забористых псевдонимов (как забыть тебя, Иона Вочревесущий?!), я вдруг решил, не знаю почему: один из этих дебютантов сегодня, 37 лет спустя – крупнейший автор современности, и все мы скоро о нем услышим.

Забавно, к тому времени, сам не подозревая, я уже прочел несколько строк из Набокова и теоретически должен был помнить название и примерный сюжет одного из его романов, ибо еще в седьмом или восьмом классе, забыв обо всем на свете, глотал «новомирские» записки Льва Любимова «На чужбине», где целая страница была посвящена «Защите Лужина» писателя Сирина.

Маленькое отступление. Это было своеобразное время. Страна оттаивала словно исполинский пласт вечной мерзлоты. Никто не вывесил список послаблений. Их как бы и не было, но они чувствовались. Смельчаки расшатывали запреты, мало-помалу расширяя фактические границы свободы. Но только явочным путем. Ни в коем случае не следовало спрашивать – дескать, а можно? Ответят: нельзя. Делали, не спрашивая. Постепенно и почти неосознанно я и сам стал жителем этой страны тайной свободы. Кстати, супруги Набоковы, возможно, удивились бы, но Шолохова («и тому подобное») я высокомерно не читал – хотя теперь не исключаю, что, может быть, и стоило одолеть неприязнь.