Груз

Уже первые страницы «Дара» стали вызывать у меня тревогу: это не может продолжаться долго, нет, автор не выдержит такого уровня на протяжении целой книги. Он слишком щедр, нельзя же так неэкономно. Небось годами копил в записной книжке перлы своей наблюдательности (устрашающей!), копил словесные находки – и ну вываливать, сейчас выдохнется. Но автор не выдыхался, а наоборот, все набирал сил. «Дар» – это книга нарастания. Временами я прямо-таки выл от восторга, хохотал как гиена. Наслаждение от чтения росло, становясь почти невыносимым, и, помню, я с облегчением послал к чертям все проистекавшее из надуманной командировки (в частности, надо было где-то, не в МГУ, срочно «отмечаться»). Все это было такой чепухой рядом с фактом, что на русском языке существует текст подобного качества.

В «Приглашении на казнь» есть фраза, словно бы сказанная о «Даре»: «Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране».

И другое, горестное, наблюдение: «Правая, еще непочатая часть развернутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли еще (и все радовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того, ни с сего, оказалась совсем тощей: несколько минут скорого, уже под гору чтенья – и… ужасно!»

Какой мощный императив двигал этим пером! Ведь в середине 30-х читательская аудитория Набокова сузилась до предела, а происходившее на родине было так ужасно, что он, конечно, уже перестал мечтать, что его книги когда-нибудь туда придут. Можно сказать, что «Дар» – бутылка, почти без надежды брошенная в океан. Это прощание автора со своей юностью и лучший памятник, какой он мог бы оставить ей. «Дар» – воплощение того, ради чего стоит мечтать о писательском поприще (не ради же докучной вещи, именуемой «слава»), это вызов, раз и навсегда, всем пишущим по-русски. «Дар» – это декларация свободы.

Притом, если пересказывать – что это такое? Эпопея, широкое полотно? Нет, просто несколько кратких фрагментов из того путешествия во времени, которое есть жизнь, «дар напрасный, дар случайный». Это роман в 400 страниц, действие которого начинается 1 апреля 1925 года (автор утаивает последнюю цифру, но оставляет настырному читателю тонко рассчитанную возможность ее вычислить), а заканчивается (тут опять нужны поиски скрытых указаний) 29 июня 1928 года. Одна прогулка по берлинской улице весной, один превосходный день в лесопарке Грюневальд, литературный вечер в малоинтересном домашнем салоне, посещение умирающего безумца, заседание эмигрантского писательского союза средней руки, два воображаемых разговора, небольшая книга, написанная героем и целиком включенная в состав романа, мысленные наброски к другой, об отце, так и не написанной, а жаль…

Завершающий чтение может утешиться одним – у него есть возможность вновь начать с первой страницы, а главное, сразу же приступить к сочинению параллельной книги «Заметки на полях „Дара“». О, какой это был бы благодарный труд, какая услада – делать проекции и срезы этого дивно рассчитанного собора, обнаруживая и делая явными вольные игры таланта – показать, например, что анонимная дама на первой странице и другая, на седьмой от конца («где я ее видел?» – спрашивает себя герой), одно и то же лицо, причем, если хорошенько поискать, то в недрах романа отыщется и ее имя – Маргарита Львовна; напомнить читателю, когда он уже раз встречался с архитектором Фердинандом Штокшмайсером, свидетелем падения самолета в пригородный лес; или продемонстрировать, как среди вполне серьезных фраз стоит, потупив очи, чтобы не прыснуть от смеха, фраза абсолютно пародийная; и почему в генерале Барановском «было что– то пасхальное»; и почему варшавский рецензент именует автора «Жизни Чернышевского» Борисом; или показать, что начало второй главы – не что иное как парафраз тютчевского стихотворения; и выписать то место, где рассказывается сюжет будущей «Лолиты»; или обсудить вопрос о том, каким образом влюбленные попадут домой – уже «за чертой страницы»…