Гукюн

Жгучая обида на свою судьбу на пол слезами капает, хоть бы в лужу собралась, разъела бы своей горечью эти доски и омегу бы поглотила. Потому что невыносимо. Потому что раньше было легче, ведь, никого не любя, не было важно, кто тебя целует, кто в простыни вжимает, кто ласку выбивает или просит. А сейчас всё по-другому. Сейчас он никого ни за что к себе подпускать не хочет, ни на кого даже с фальшивой улыбкой смотреть не желает. Ани на себе его запах, его отпечатки носит, он своё тело под чужие прикосновения не подставит, то, что отныне только Хосрову принадлежит, осквернить никому не позволит. Но кто его слушает, кто его мольбам внемлет. Откажется – голову отрубят. Ани впервые кажется, что смерть не страшна, ведь каждые ночь и день с другим, без него – и есть смерть, самая чудовищная из всех.

Согласно принятым обычаям в гареме, господин, пресытившись омегой и будучи им довольным, может подарить его своему приближенному, как супруга или как наложника. Арслан дарит Ани одному из своих воинов за услуги.

Нарыдавшись вдоволь, Ани умывается и, как и есть, с распухшим лицом спускается в сад. После Хосрова он не будет никому принадлежать и умрёт с его именем на устах. Пусть даже его чувства не взаимны, пусть даже ему это всё показалось. Ани бежал от нищеты, искал хорошей жизни, но он её не нашёл, зато нашёл кое-что куда большее – любовь. И если бы не она, он так бы и продолжил влачить привычное ему существование, меняя покровителей, но теперь уже не получится. Ани скрыть своё отвращение к каждому следующему альфе не сможет, значит, его новый покровитель сам его придушит или казнить прикажет. Тогда зачем вообще пачкаться, зачем позволять кому-то трогать то, что Ани мысленно отдал Хосрову. Он сам это всё прекратит и сам уйдёт.

На дворе середина весны, в саду тихо, кто-то отдыхает в своих покоях, кто-то у бассейна, к пруду вряд ли кто до вечера наведается. Ани, пряча под рубашкой верёвку, незаметно стащенную с сарая, доходит до воды и оглядывается по сторонам. Убедившись, что он в полном одиночестве, омега наматывает верёвку на одну из сложенных для маскировки кромки пруда глыб, второй конец крепко привязывает к ногам. Кое-как, пыхтя, он подталкивает тяжелый камень к воде и, подняв глаза к небу, мысленно прощается с жизнью, когда вздрагивает от резкого:

– Ты чего творишь?

Ани ошарашенно смотрит на хмурую, измазанную в грязи девушку по ту сторону пруда.

– Имей почтение! – визжит от неожиданности Ани. – Что ты себе позволяешь?

– Это ты что себе позволяешь? – выгибает бровь Ани. – Ты зачем мне композицию испортил! – возмущается. – Я тут убирала, начищала камни, а ты его по влажной земле прокатил, и опять тут грязно! Меня за это накажут! И потом, пока обнаружат пропажу, твой труп из пруда достанут, он разбухнет, будет вонять, придётся воду менять! Ты хоть понимаешь, сколько у меня из-за тебя будет работы!

– Да ты умом тронулась! Как ты смеешь так со мной разговаривать! – топает ногой уже забывший, зачем сюда пришёл, Ани.

– Да ты без пяти минут труп, мне плевать, как общаться с мертвецами, со слабаками тем более, – фыркает Юна и, отложив лопатку, с которой собиралась полоть сорняки, подходит к омеге.

– Я не слабак, – бурчит Ани и, сев на камень, который должен был отправить его на тот свет, беззвучно плачет. – Тебе меня не понять. Ты не жила в гареме, тебя вряд ли так изводили или наказывали. И уж тем более тобой вряд ли распоряжались, как вещью, ведь слуги по большому счёту сами вольны выбирать себе альф.

– Нет, мне тебя не понять, – пожимает плечами Юна и кривит рот. – Меня похитили в день свадьбы, убили моего жениха перед моими глазами, вонзили мне в руку кинжал, чуть не изнасиловали, заставили чуть не умереть от холода, пролежать сутки в бреду, убили из-за меня человека, выкинули убирать навоз. Я не говорю про то, что меня выпороли и били палками, а что такое сладкое на вкус – я не помню, а я та ещё сладкоежка. Но мне все равно тебя не понять, потому что я руки на себя не накладывала и вряд ли наложу, не доставлю такое удовольствие этому сукиному сыну, – девушка пинает камушек, который, булькнув, пропадает в воде.

Ани с разинутым ртом слушает ее, а потом, опустив глаза на ладони, задумывается.

– А меня отдают очередному воину, – наконец-то прерывает тишину омега, – не спросив моего мнения, и я бы это стерпел, но я люблю другого.

– Ох, любовь, – закатывает глаза Юна, – тут я не помощник. Но даже она не стоит того, чтобы заканчивать свою жизнь. Умереть легко, буквально один бульк, и тебя бы не было. Жить тяжело. Жить требует сил и смелости, и порой, когда просто невыносимо, я применяю придуманный мной метод – я кончаю жизнь самоубийством каждый день.

– Это как? – в удивлении хлопает ресницами Ани.

– Я говорю себе «завтра», – смеётся Юна и, нагнувшись, распутывает верёвку на ногах омеги. – Ну смотри, сегодня уже вечер, лень, или там я хлев ещё не почистила, ну или грязная, а умирать хочу чистой, и так и оставляю на завтра.

– И сколько у тебя таких завтра?