Гукюн

Альфа подходит к уложенной лицом на пол девушке, пока слуги пошли за носилками, и, опустившись на корточки рядом, проводит пальцами по щеке. Даже истерзанная, еле дышащая, истекающая кровью – она самое прекрасное творение Всевышнего. Гуук до этого с пленительного цветка листья обрывал, но сегодня он его сорвал, втоптал в мрамор перед сотнями глаз и искупал в собственной крови. Он вокруг нее бы оранжерею возвёл, лучших садоводов приставил, даже солнцу бы когда вставать, когда на покой уходить приказал бы, лишь бы его цветок ничто не беспокоило, но Мин Юна так не захотела. Юна выбрала бороться, а ее противник самый сильный воин этой части света. Пусть Гуук и сорвал цветок, но не уверен, что из его корня другой, более покладистый, склонивший голову вырастет. Гуук подождёт, и если девушка всё равно для себя из этой пытки урок не извлечёт – он его снова сорвёт. Снова и снова до тех пор, пока Юна сама не придёт, глаза в пол опустив, руки к нему протянет.

– Ненавижу.

Гуук не уверен, кто это говорит, девушка или его собственный воспалённый мозг, учитывая, что Юна без сознания.

– Твоя ненависть меня не пугает, но твоё безразличие меня убьёт.

Глава 7. Ближе, глубже, дальше

Юна укутана в боль, как в кокон. Она сотнями игл в кожу впивается, всё глубже и глубже проходит, когда, казалось бы, давно достигла дна. Она не уходит, чтобы дать надышаться, не делает пауз, не снимается ни примочками, ни бурой отвратительной настойкой, которой ее насильно поят и которая на языке противным привкусом оседает. Она не приходит приступами, не бьёт резко, она в ней, как огненный шар, раздувается, всё внутри выжигая, наружу рвётся. Юну тошнит от неё, от запаха собственной разодранной плоти, тошнит от немощности и невозможности прекратить эту агонию длиной в вечность. Юну рвёт подряд несколько раз, но вместо желаемого облегчения только привкус желудочного сока на языке, и вновь она, усиливающаяся и ни на секунду не оставляющая. Она сплошной комок боли, ни подойти, ни дотронуться, ни помочь. Юна запуталась в ней, как в паутине, и ей никогда не выбраться, так же, как из своих кошмаров, которую ночь ее мучающих.

Веки налиты свинцом, дыхание настолько тихое и медленное, что приставленный к ней для круглосуточного наблюдения лекарь несколько раз за ночь проверяет, жива ли она. Ее поят настойкой опиума, чтобы унять рвущую ее на части боль, хоть как-то облегчить страдания, но девушке будто только хуже. Юна так и не в состоянии прийти в себя, сидит укутанной в свою боль в полной темноте и очень редко слышит просачивающиеся сквозь пелену тумана голоса. Она с ней не борется, она ей, ещё на мрамор упав, сдалась. Юна позволяет ей утащить себя в этот кокон, гладить усеянными шипами ладонями кожу, на которой она оставляет рваные полосы. Юна не слышит и не видит; всё, что за пределами этого кокона, умерло, солнце погасло, а мёртвые птицы с небес сотнями посыпались. Она будто при жизни в царство мёртвых попала, вот только, как самый страшная грешница, она свои круги ада за раз все проходит. Она остался с ней один на один, кормит её своей плотью, поит кровью. Для Юны нет ночи или дня, для нее стоит вечная тьма, и она в этой темноте одна в углу сидит, всё о свете молит. Лекарь, слушая ее бред и мольбы, просьбу выполнил. Каждую ночь в комнатке раненой горят сотни свечей, но она сухими губами всё равно свет просит. Потому что там, куда не падает пламя свечей, она его видит. Она различает его в этой тьме только по поблёскивающим в темноте глазам. Один и тот же кошмар в эту длящуюся для девушки вечность ночь, пусть она и не осознаёт, что она давно уже не первая. У него нет лица или тела, есть только красным отливающие глаза. Он будто сгусток дыма. Сперва он только своим присутствием ее пугает, заставляет даже не дышать, не то чтобы двигаться, а потом этот дым струйкой к ней когтистые лапы протягивает. Юна начинает снова метаться по постели, открывает только собравшиеся затянуться раны, кричит громко и истошно, в реальности только хрипит. Уставший лекарь подбегает к постели, проверяет примочки, которые девушка в агонии скидывает, пытается успокоить, но это никогда не работает. Она задыхается, вновь вырывается, молит о помощи, но ее никто не слышит, у нее даже губы не двигаются. Она захлёбывается в своих слезах, сжимается в комочек, лишь бы чудовище до нее не дотянулось, в вечную тьму не утащило. Юна отползает от него в угол, комкает простыни, лицо орошают слёзы страха, и она вновь ищет спасение там, где не хочет. Она называет его имя, хотя сама бы себе язык отрезала, она тянет к нему руки, хотя сама бы их отрубила. Складывает губы в трубочку и со свистом повторяет «Гуук», потому что чудовища людей не боятся, а других чудовищ – очень. Одно его имя, и дым на месте застывает, только у Юны сил имя часто повторять нет, и стоит умолкнуть, он опять к ней тянется, сожрать пытается.